Теперь такое время: судьба большинства решается через судьбу меньшинств. Это нам непривычно. Мы думаем, что должно быть наоборот. Нам далеко до так называемой демократии меньшинств. Она складывается в обществе, которое себя видит именно состоящим из самых разных меньшинств — традиционных и новомодных, постоянных и временных. А человек там себя видит членом не какого-то одного меньшинства раз и навсегда, но нескольких и по его выбору. Связность общества в таком случае не жесткая, но высокая, идентичность человека гибкая, но прочная. 

Мы же пока живем, радуясь, что принадлежим большинству, и уверены, что главное, что обязано делать меньшинство,— это подчиняться нам, раз нас больше. И если желаем демократии, то демократии большинства. Правда, мы пока имеем ее в своеобразной форме: у нас есть государство, которое, как считается, от имени этого большинства и в интересах этого большинства и выступает. Такая госдемократия. (Впрочем, нашу демократию россияне и хотят чаще всего иметь особенной, не такой, как на Западе.) 

Но если публика начинает задумываться: «А государство — это кто?», то приходит к выводу, что это сонмы чиновников, часть которых мы видим каждый день лично, часть по телевизору, а часть не видим никогда. Их много, их становится все больше, но они все же меньшинство в нашем обществе. И это первое меньшинство, от которого жизнь большинства зависит самым непосредственным образом. Верящая, что без государства нам никуда, публика в основном соглашалась с их всевластием. Но вот в декабре 2011 года дело подошло к краю. Активная часть общества, возмущенная тем, что бюрократия творит с голосами избирателей, вышла на улицы. Против меньшинства, считавшего, что оно и есть государство, поднялось меньшинство, которое считало, что оно и есть общество. 

Протесты начались с вопросов моментальных, в чем-то частных, как прошли выборы. Но в считаные недели они перешли к постановке вопросов предельно общих, куда идти стране и кто должен ее вести. Стоит перечитать, что писалось в те месяцы в интернете, что отливалось в надписях на плакатах — порой начерканных шариковой ручкой на оберточном картоне, но от этого не терявших в серьезности и глубине. Общественная дискуссия, так это надо назвать, которую вело меньшинство, обсуждала меж тем вовсе не его, этого меньшинства, групповые интересы. Это стихийно сложившееся активное меньшинство явно подхватило традицию российской интеллигенции обсуждать как свои собственные проблемы общества в целом, народа, страны. 

Государство в лице неких своих структур и лиц сперва пошло на небывалый шаг: оно отказалось от серьезных репрессий, от замалчивания протеста и от клеветы на протестантов. На ограниченном пространстве московских митингов возникло некое подобие той свободы слова и собраний, что прописана в нашей Конституции. Мы ее, оказывается, если знали когда-то, то забыли. А она — вон какая, как окрыляет, как одухотворяет… И появились робкие надежды, что если дальше так пойдет, то сумеем хотя бы сесть за круглый стол. 

Что до большинства, оно приглядывалось к этим акциям. Примкнуть к протестам обещали немногие — от 11 до 22 процентов. Но протест как смысловая фигура был понят и поддержан многими. 

После выступлений москвичей, смазавших обряд инаугурации, власть взялась за кнут. Наказания все были демонстративными, но демонстрировали то, что выговаривала и официозная пресса: мы вам больше воли не дадим. Порядок будет наш. Большинству был послан сигнал: разговоры о модернизации и реформах отменяются, сейчас все становимся консерваторами. Для поддержания порядка срочно стали сколачивать другую элиту на платформе фундаментализма и реакции по всем направлениям. Мелких организаций, изданий, энтузиастов соответствующего рода всегда было много, только им ранее не дозволялось особенно громко выступать. Уж больно конфузно это выходило и портило респектабельный облик российской державы, желавшей быть принятой не только в азиатском, но и в европейском обществе. Теперь им разрешили быть позаметнее. Стали искать нужный потенциал в недрах РПЦ. Но прежде чем удалось развернуть в эту сторону ее громоздкую структуру, обнаружилось, что далеко ходить не надо. Ярые фундаменталисты нашлись в достаточном количестве прямо в парламенте. 

Только теперь стало вполне ясно, какого рода отбор обеспечивали те технологии выборов, против которых протестовали на площадях Москвы. Тогда опасались: будет послушная Дума, штампующая законы, какие надо властям. Конечно, этот механизм заработал практически сразу. Но оказалось, что там теперь есть субъекты, способные самостоятельно генерировать столь лихие инициативы и высказывать столь экстравагантные идеи, что власть может занять позицию вроде как над схваткой, не впадая в мракобесные крайности, а только попуская. 

Попускать надо, потому что, хоть эти идеи считаются у нас идущими от народа, автоматически получать народную поддержку у них не выходит. Нужна санкция государства. 

Фундаментализм — какой угодно: светский (коммунистический, антикоммунистический), религиозный (православный, мусульманский, протестантский, католический и т.д.) — всегда и всюду выдает себя за глубинное мировоззрение масс. За то, что народы хотят «на самом деле». Но разобраться в этом «самом деле» все сложнее. 

В глубинах массового сознания такие структуры действительно есть. Они есть в любом современном обществе, и потому риторика фундаменталистов всех типов очень похожа. Но этот спектр существует вовсе не как самый главный, самый исконный — есть и другие начала, одинаково представленные в глубинах народной души в виде задатков, возможных программ поведения. Это и дает возможность одним доктринам утверждать, что человек по природе добр, а другим, что он по природе зол. 

В основном люди (и группы, и общества) — никакие или всякие одновременно. Но есть возможности послать сигнал в описываемые глубины, и тогда на первый план, окрашивая собой все «народное целое», пойдет тот или иной край. И тогда эта группа или эта нация прославится своей добротой и жертвенностью для блага других или своей жестокостью и эгоизмом. 

В старые времена умением посылать подобные сигналы отличались только вожди-харизматики. Затем, с развитием средств массовой информации, появились технологии такой мобилизации с помощью СМИ. 

Наши думцы не харизматики, кем бы они ни мнили себя. Одного их выступления с наветами или запугиваниями не хватает, чтобы кого-нибудь на что-нибудь поднять. Но подключение телевидения производит искомый эффект. В народ послан сигнал вполне определенного характера. Он, как кодовое слово, отпирает шлюзы, за которыми держались темные хляби фундаментализма, сообразной с ним мистики, предрассудков, страхов. Народ оборачивается темным. (Ведь если в приметы верят 52 процента, а 43 процента не верят, значит, в массовом сознании есть эта темная и эта светлая стороны и актуализироваться может и та, и другая.) 

Вот так науськали большинство на то меньшинство, которое определяют по так называемым нетрадиционным ориентациям. (Название глупое, за ними такая же традиция, как и за остальными.) Общество вдруг обнаружило, что ему надо срочно бороться против однополой любви как главной угрозы будущему нашей страны. Вынашиваемый в Думе закон о запрете «пропаганды гомосексуализма» готовы за глаза поддержать около двух третей избирателей. Опрос «Левада-центра», проведенный в разгар кампании по активизации народного гнева против этого секс-меньшинства, показал, что технология сработала. Реально имеющих знакомых среди гомосексуалов — 6 процентов. Но испуганных их возможной пропагандой — в 10-12 раз больше. При этом пропагандой 83 процента готовы считать гей-парады (хоть их ни разу не видели в натуре). Ну ладно, слово «парад» у нас ассоциируется с демонстрацией мощи. Боятся, скажем, что геи пройдут маршем по брусчатке и обрушат все устои. Но ведь те же 83 процента, что видят пропаганду в парадах, находят ее в действиях какой-нибудь парочки в баре и требуют считать пропагандой гомосексуализма «свободное проявление гомосексуальных чувств на публике (поцелуи, объятья)». 

Сведения о гомофобных установках российской публики, собранные в ходе февральского опроса «Левада-центра», широко разошлись в среде, общающейся через интернет. Для многих это был шок: как можно нормальным людям считать пропагандой «художественную литературу и кино, в которых раскрываются однополые отношения» (а так считают три четверти россиян), а тем более — «личное общение с представителями сексуальных меньшинств» (а так считают ни много ни мало 50 процентов)? 

Мастера асимметричных ответов добились оглушительного успеха. Страну выставили перед всем миром заповедником дремучих фобий, помрачающих в народе даже простой здравый смысл. По кому ударит эта волна? Наверное, сексуальным меньшинствам сейчас будет туго. Но хорошо ли станет сексуальному большинству? Можно ли ему свободно проявлять свои гетеросексуальные чувства на публике? 

На вопрос «Левада-центра»: «Какие чувства вызывают у вас люди, которые целуются… на глазах у других?» — основной ответ «пустой», мол, никаких особых чувств не вызывают. Но если говорить о чувствах, то лишь у тех, кто моложе 25 лет, преобладает «радость». У большинства взрослых (от 25 до 54 лет) на первом месте «раздражение», оно оттесняет радость на второе. А у старшего поколения (55 лет и более) на первых местах «раздражение» и «возмущение», на третьем «стыд». Это в общей сложности две трети ответов. Они с позиций, как они уверены, большинства, цыкают на целующееся меньшинство. А влюбленными себя считают, между прочим, три четверти тех, кому меньше 25, и две трети тех, кому меньше 40,— в целом ровно половина населения страны. 

Охоту на меньшинства надо прекратить в интересах большинства. Оно само, как и везде в мире, будет все больше дробиться на группы, круги, слои, сообщества, тесно связанные друг с другом. И это будет ему во благо. Читать на сайте ИД Коммерсантъ