Почему социологам не удалось заметить прирост антисистемных настроений у москвичей, кто в конечном счете выиграл выборы в Москве и в других регионах, станет ли Алексей Навальный реальным лидером оппозиции – поствыборные вопросы ответственного редактора «НГ-политики» Розы ЦВЕТКОВОЙ не застали врасплох доктора философских наук, руководителя Левада-Центра Льва ГУДКОВА.

– Лев Дмитриевич, по мнению президента страны Владимира Путина, легитимность, прозрачность и подконтрольность на прошедших выборах были «на таком уровне, которого раньше, наверное, никогда в нашей стране не было». Чем прошедшая выборная кампания показалась особенной вам, какие основные черты вы в ней можете выделить?
– Выборы в разных регионах России протекали по-разному. В большинстве случаев все шло, как обычно, это были управляемые выборы. Даже Подмосковье или Дальний Восток нам показали, что тут ничего не изменилось: по-прежнему используются и административные ресурсы, и контроль над СМИ, и многое другое. И все же сейчас многие признают, что ситуация меняется потихонечку, но только именно в крупных городах, где недовольство граждан носит совершенно иной характер, чем в провинции.
Там, на земле, люди прежде всего просят денег, помощи и поддержки государством нерентабельного производства, госзаказов, повышения зарплаты, пенсии, обеспечения инфраструктуры и т.п. Здесь же сложилась определенная, хотя и не очень значительная, но все-таки заметная прослойка людей, выступающих с моральными и политическими претензиями к власти и требованиями институциональных реформ: независимости суда, свободной политической конкуренции партий и общественных движений, честных выборов, отмены цензуры и прочее в том же роде. Особенно это видно по Москве, Екатеринбургу, а теперь даже Петрозаводску. Или взять тот же Воронеж, где изначально напряжение было довольно большим, но в целом ситуация разрешилась привычным административным образом, или же Ярославль, где кандидатов со скандалом все равно задавили, сняли…
– То есть возникают зоны, где власть уже не может полностью контролировать ситуацию?
– Самое интересное в этом смысле – победа опального и прессуемого кандидата в Екатеринбурге: недовольство слабой властью там оказалось настолько велико, что кандидата от «Единой России» с небольшим перевесом победил представитель аморфной оппозиции. Ведь нельзя сказать, что в этом городе присутствуют какие-то сильные партийные структуры. Евгений Ройзман как бы собрал в своем лице как раз надпартийные движения и настроения.
Очень близкая к этому ситуация сложилась, к примеру, и в Москве. Во-первых, здесь антирежимные, антипутинские настроения самые сильные в стране, если сравнивать с другими районами. Это показывали и демонстрации последнего времени, и всякого рода акции, да и опросы социологов. Поэтому именно здесь для того чтобы нейтрализовать возможную волну протестов против манипуляций, фальсификаций и легитимировать слабеющую систему управления, подорванную коррупционными скандалами и злоупотреблениями, властям было важно обеспечить максимально прозрачные выборы.
Парадоксально, что, говоря о впервые проведенных честных выборах, официальные лица, власть не чувствуют, что тем самым они одновременно признают тот факт, что все остальные выборы до сих пор были манипулятивными. Констатация этого – очень важный момент, это – не от доброй воли, а просто признание некоторого факта тотальной дискредитации действующей организации и процедуры выборов.
Большинство россиян, по нашим опросам, считают, что выборы в стране всегда проводятся нечестно, с фальсификациями, что на них используются грязные технологии, имеет место мухлеж с подсчетами и прочее. Цифра эта меняется во время электорального цикла: чем раньше по времени проводится опрос, тем большее число людей высказывают это мнение (в среднем около 45–55%), но с приближением к дню голосования картина начинает меняться: под влиянием пропаганды и давления окружающих все большее число людей начинает уговаривать себя, что надо идти голосовать, что так положено, кому нужны неприятности и все такое прочее, знакомое нам еще с советских времен.
После голосования мы получаем максимальное число людей, уверенных, что как раз эти выборы были скорее честными, а вбросы или приписки, если они и были, то минимальны или такие, что не меняли общего характера голосования. Но затем убеждение в нечестности выборов опять восстанавливается до прежних параметров. Такое представление о выборах как церемониальном действе, нужном лишь начальству для каких-то своих целей, равно как и мнения, основанные на практическом опыте, что ждать от них улучшения жизни или решения каких-то серьезных проблем не стоит, очень устойчивы и не меняются на протяжении уже по крайней мере 15 лет. Политика (а для основной массы – это и есть единственно доступная форма участия в ней) у 45–50% россиян, по их словам, вызывает отвращение и скуку. Они не хотели бы участвовать в политических акциях, даже если бы имели такие возможности (об этом заявили почти 80% опрошенных россиян). Такие настроения вряд ли должны вызывать удивление, если принять во внимание, что мы уже более 10 лет живем в условиях режима, подавляющего политическую конкуренцию и провоцирующего, искусно поддерживающего состояние апатии населения. Именно равнодушие и дистанцированность от политики, показная лояльность власти (при внутреннем неуважении и даже презрении к ней) оказывается основой нынешней стабильности в стране. Основная масса людей вполне понимает, что на выборах ничего не решается, что не так важно, кто как голосует, как кто считает голоса. По последнему нашему опросу (проходившему 30 августа), доля уверенных в нечестности предстоящих выборов составляла 43%, и 41% были уверены, что выборы пройдут без особых нарушений. Другими словами, это означает, что сама процедура выборов в общественном мнении, особенно в последние годы, поставлена под сомнение. Особенно это ощутимо в Москве, где слой людей, независимых от власти и недовольных режимом, наибольший в стране. Но и в Москве массовое сознание дискредитированности выборов и возможности фальсификаций на них по-разному повлияло на мотивацию участия в выборах у разных социальных групп. На электорат власти, собянинских избирателей, лишенных в этот раз побуждения и специальных административных мер принуждения идти на выборы и голосовать «как положено», мысль об управляемых выборах оказала эффект демобилизации. Люди были уверены в том, что Собянин выиграет выборы с большим преимуществом уже в первом туре (так считали 90% москвичей, собиравшихся голосовать за него). Поэтому, полагали они, лично им уже не надо суетиться, и так все в порядке и где надо проголосуют как надо. Для оппозиции, напротив, это стало условием консолидации и организации контроля на участках, в социальных сетях, обсуждения, как голосовать, за кого и что делать в случаях нарушений. В электорате Навального уверенных в победе Собянина в первом же туре и с отрывом от остальных претендентов были лишь 32%, то есть они считали, что для их кандидата есть шанс, конечно, не выиграть, но обозначить свое отношение к власти и неприятие нынешних порядков. Протестные настроения способствовали извлечению уроков из предыдущих выборов, как результат была создана действительно очень серьезная сеть наблюдателей и контроль.
– Есть мнения, что власть, и не только в Москве, сознательно пошла на ослабление административного прессинга. И для того чтобы легитимизировать своих представителей, и в целях проверки протестного ресурса.
– Думаю, дело шло не к проверке, скорее наоборот: власть настолько была уверена в своем превосходстве, в том, что ей вполне хватит традиционного электорального ресурса поддержки, – тем более эту уверенность подпитывали социологические опросы, проводимые, к примеру, ВЦИОМом и ФОМом, – что резко возросшие в силу разных причин протестные настроения у населения недооценила, проглядела, оказалась в плену собственных представлений.
– Этот упрек, кстати, можно отнести ко многим социологическим службам, почему практически никто из социологов не смог предсказать таких результатов у Навального, например? Предсказывали, в том числе и вы, порог в 15–18, максимум 20 процентов.
– Мы не делали прогнозов, потому что не вели электоральный мониторинг, как раньше. Из-за отказа от получения иностранного финансирования у нас не было средств на такого рода исследования, соответственно мы и не участвовали в этом. Двух замеров, сделанных за счет наших собственных средств, – в июле и в августе – для прогноза совершенно недостаточно. Прогноз может строиться только на анализе фиксируемого тренда, получаемого за счет многократных замеров, с одной стороны, и изменений в мотивации голосования, выбора за кого и прочее в разных социальных группах, происходящих за период мониторинга. Так только можно оценить надежность заявлений о явке у респондентов.
Ошибка кремлевских социологов совершенно очевидна потому, что они привыкли иметь дело с управляемым электоратом, со стабильной ситуацией. А кратковременные периоды мобилизации одной части электорального спектра или некоторой турбулентности, демобилизации другой – все это пока у нас не умеют просчитывать. Российская социология очень примитивна в этом смысле. Для таких случаев, как нынешний, нужны гораздо более сложные теории и более сложное понимание политической культуры авторитаризма и своеобразия электоральных процессов в нем. Здесь же были налицо явно рутинные расчеты социологов на то, что все будет так, как было раньше. И в результате произошло то, чего недоучли все стороны процесса – это инерция тактики властей. Сознательное понижение возможности участия в выборах использовалось и раньше, на предыдущих выборах, но тогда не было столь усилившейся турбулентности массовых настроений. Напомню, что даже за неделю до выборов больше 20% собиравшихся идти на выборы еще не решили и не знали, за кого им голосовать.

– И фактически ни одна социологическая служба не смогла сработать в условиях экстренности, когда именно турбулентность начала набирать обороты?
– Совершенно точно. Хотя, если быть строго точным, есть исключение. Все-таки блестяще сработал SymComcon Елены Коневой. Ее служба впервые принимала участие в политических исследованиях, и они, очень систематично, каждый день в одно и то же время замеряя градус общественных настроений, первыми зафиксировали тренд на понижение явки собянинского электората и возрастающую мобилизованность протестного электората.
Прогноз Коневой в самые последние дни перед выборами был примерно 52% у Собянина против 22% у Навального. Она чуть-чуть недооценила Навального, но только потому, что общая декларируемая явка, готовность прийти на выборы была много выше практически у всех избирателей. Но опять же власти сделали действительно все что могли для того, чтобы понизить эту явку. В районе, где я живу, например, не было ни объявления о выборах, ни указаний, где находятся избирательные участки. К тому же в подконтрольных СМИ не раз подчеркивалось, что оппозиция сейчас деморализована, протесты пошли на спад, оппозиция не пойдет в большинстве на выборы, и соответственно удельный вес сторонников партии власти, как это было на предыдущих выборах, будет выше.
Но произошла очень интересная вещь, которой раньше и не было как фактора ситуации. Фактор Навального – человека, которому надо идти в тюрьму после обвинительного судебного решения, сыграл значительную роль в укреплении позиций протестного электората. При ясном понимании заказного, инспирированного характера политического процесса над ним у оппозиции оказались сняты (хотя бы временно) все претензии к нему. Можно спорить сколько угодно и выдвигать к Алексею Навальному претензии как к популисту, националисту и прочее, но как человек, над которым нависла явственная угроза тюремного срока, он стал символом противостояния всей политической системе. Навальный приобрел черты лидера, объединяющего все группы недовольных – от националистов до либералов. Он вел себя как настоящий политик, почти западного типа. И это обеспечило ему консолидацию близких по установкам избирателей. Плюс – он почти по всем параметрам был «свойским» парнем и плюс – у него была, как показывает августовский опрос, самая яркая, интенсивная и запоминающаяся избирательная кампания, встречи с избирателями в формате «глаза в глаза», гораздо более впечатляющая, чем у Собянина, не говоря уже об остальных. Собянин же в ситуации, когда часть общества уже выдвигала собственно политические требования, повел себя как внеполитическая, номенклатурная фигура, как «хозяйственник», то есть ориентировался на пассивные и инерционные группы москвичей, которые, не чувствуя привычных мер принуждения, давления, шантажа и погоняния, остались дома или на даче, отгуляв накануне на Дне города. В данной ситуации разные группы избирателей были принципиально по-разному мотивированы для участия в выборах. Как бы в разные игры играли. Одни в рутинную демонстрацию лояльности, другие – в политику, шансы которой сейчас стали открываться, так им казалось.
– Впрочем, сам Навальный в своих интервью признавал, что ему не надо особенно стараться, власть сама способствует росту его популярности.
– Так оно и было. Потому что, сняв де-факто с выборов Михаила Прохорова, потому что были заявлены дополнительные условия в виде обязательного отсутствия зарубежной недвижимости, которые он при всем желании не успевал бы выполнить в эту досрочную кампанию, Кремль посчитал, что устранил главного конкурента, способного объединить недовольных действующим режимом, поддерживающих протестные акции и т.п., который гарантированно брал бы 20–25%. Возник вакуум знаковых персон при сохранении политических установок и поля ожиданий. Куда, в это паспарту, собственно, и вставился следующий по популярности Алексей Навальный, который казался тогда на фоне Прохорова менее опасным. Ведь на старте этой кампании у него было не более нескольких процентов поддержки при сильном негативном фоне. Таким образом, Кремль против воли поспособствовал его быстрому усилению.
– Значит, помимо эффекта Навального фактором казуса стала и недальновидность Кремля?
– Ограниченность понимания ситуации, безусловно. Чего Кремль хотел добиться? Ему нужно было обязательно легитимировать эти выборы. Он боялся волны протестов, и соответственно нужно было обеспечить убедительную победу своему кандидату. Но старые технологии вкупе с законодательно утвержденным единым днем голосования, крайне неудобным во всех отношениях, явно понижали явку, уж извините за тавтологию. По нашим опросам, в июне в Москве уходят в отпуск 6% горожан, а в сентябре – уже 13%. К тому же значительная часть москвичей была на дачах, своих или в гостях у кого-то. И, таким образом, расчет на понижение явки здесь оказался работающим против Собянина, против власти.
Ситуация такова, что Навальный не получил сколько-нибудь существенного прироста протестных настроений, им попросту был выбран до дна весь оппозиционный электорат в Москве. При явке в 45–50%, как показывал наш августовский опрос, он получал бы 18%, а при фактической явке 30% с лишним у него оказалось 27% с хвостиком. Однако практически и та, и другая цифра означает одно и то же количество реальных избирателей: в первом случае около 600 тысяч голосов, во втором – 660 тысяч. Пропорции, как видим, разные, но массив избирателей практически один и тот же. Успех Навального – это скорее поражение власти, а не появление политики как таковой в неполитическом обществе-государстве. Речь должна идти не просто о тактических просчетах власти при организации выборов, а о ее непонимании процессов, происходящих в Москве или даже в стране в целом.
– И все же приходится признать, в этот раз административное воздействие на выборы не было столь явным и очевидным. Может быть, там, наверху, наконец осознали, что иначе нельзя? А поскольку команда о легитимации была дана сверху, и это совершенно однозначно читалось, то отсюда и понимание опасности использования на этот раз административного ресурса. Власть все-таки очень сильно испугалась в декабре 2011 года.
– Думаю, никакого понимания «иначе нельзя» тут нет. В Подмосковье мы видим ситуацию, совершенно отличную от Москвы. В области избиратель аморфен, там нет таких протестных социальных напряжений и там, как мы видим, административный ресурс использован, словно в Чечне, по полной программе, на уровне 78%. Там как раз сработало все «так, как надо»: при понижении общей явки и очень низком уровне протестных настроений административный ресурс полностью обеспечил такую убедительную «победу».
Что касается синдрома Навального, то сейчас в некоторых газетах пишут, что это была «великая сентябрьская революция». Я довольно скептически отношусь к таким оценкам, потому что электорат Навального сейчас крайне разнороден и противоречив, и его проценты – это результат ситуативного объединения. Если его действительно не посадят, оставят в покое, и он будет легализован в качестве публичного политика, то этот электорат, массив поддержки будет рассыпаться, разделяясь на идеологические фракции.
– Что же в таком случае поддерживало его уверенность в неминуемости второго тура и в том, что он получит свой золотой миллион избирателей?
– Можем в очередной раз всерьез сосчитать его голоса. Его результат – 660 с лишним тысяч голосов – это менее 10%, примерно 9% от списочного состава общего числа избирателей в 7 миллионов 200 тысяч человек. Повторюсь, это максимум того, что даже в Москве сегодня можно мобилизовать оппозиционно. И очень важно, что он действительно использовал весь подобный ресурс. Мне кажется, что, опираясь на социальные сети, прежде всего не на официальные структуры коммуникации и на телевидение, а именно на сети, на совершенно определенную среду, там присутствующую, у него возникла иллюзия всеобщности поддержки. Его деятельность по критике режима, по эффективности РосПила и придуманному слогану «ПЖиВ» для «Единой России» поддержали, по нашим данным, в апреле 2013-го 51% респондентов, потом эти цифры немного снизились и теперь держатся примерно на 44%. Вот эта поддержка его разоблачений как будто половиной российского населения создала у Навального ощущение электоральной уверенности. Но его предвыборная программа была невнятной и мало чем отличалась от программ остальных. Я прочел изложение экономической части его программы, представленной С. Гуриевым. Она очень понятна, реалистична, рациональна и вполне могла бы быть реализованной. Но я нигде не видел, чтобы Навальный использовал ее в своей агитации. Ни он, ни его команда не смогли внятно донести ее до массового избирателя. Фигурировали какие-то популистские и даже ксенофобские лозунги об ограничении миграции, о борьбе с коррупцией. Но кто из популистов не обличал коррупцию, незаслуженные привилегии? Многие из них потом стали диктаторами, вспомним хотя бы Лукашенко. И дело здесь не совсем в личности такого демагога, дело в том, как затем, после победы, будет определяться массой поведение лидера, вождя, какими силовыми линиями будет ограничиваться поле его возможностей. Вспомним Ельцина, начинавшего сходным образом. Обычно его винят в том, что он, сосредоточив у себя все инструменты власти, явился причиной формирования институтов, которые позднее, при Путине, переродились в систему авторитарного правления. Это верно, но лишь отчасти, поскольку при этом не принимаются во внимание сами массовые установки на вождя как спасителя, а не на создание системы сдержек и противовесов против узурпации власти и ограничения произвола.
Однако я хочу сказать и другое: все смотрят на Навального и никому не интересно «пассивное большинство», оставшееся дома или голосовавшее за Собянина, а это – люди, которые оценивают его как мэра на тройку с плюсом или четверку с минусом, но тем не менее готовы голосовать за него. Я думаю, что социолог должен заниматься именно этим парадоксом, а не гадать, какой собственно процент получит тот или иной кандидат на выборах. Мне именно это интересно понять, в этом, на мой взгляд, и заключается секрет нынешней системы власти. Российская политическая культура, а значит, и ситуация с выбором радикально отличается от западной представительской демократии, где давно устоявшиеся социальные институты партий, судебной системы, норм участия в выборах.
– Программа почти всех кандидатов не изобиловала какими-то экономическими доводами, это была скорее борьба личностей.
– Совершенно верно. И совершенно верно сегодня утверждение, что на этих выборах партии проиграли, а выиграли люди, индивидуальные фигуры. Но что это означает с социологической точки зрения? Это явление очередного массовидного пузыря, взлета социальных иллюзий, надежд на вождя, эффект возникновения возбужденной социальной плазмы. Я в данном случае имею в виду не самого Навального, а отсутствие структур, конституирующих общественное движение, организаций, без которых невозможна серьезная и устойчивая, постоянная, систематическая партийная и политическая работа, рассчитанная на долгий срок, а не выплеск протестных настроений, вызванных случайным поводом – выборами. То, что мы имеем в эффекте Навального, представляет собой популистское доверие лидеру и перекладывание на него собственной ответственности людей, освобождение себя от необходимости самим что-то делать. А еще – проявление склонности к упрощению, примитивизации понимания происходящего и т.п. Это и есть признаки аморфности социальных движений и последующего их обрыва.
Это весьма опасные тренды, когда люди начинают идти за теми, кто фактически ничего конкретного не предлагает. И если серьезно рассматривать эту ситуацию с позиций политической социологии, то налицо кризис и начало распада нынешней партийно-политической системы, конструкции, состоящей из партий как созданных нынешним режимом, вписанных в рамки кремлевских правил и возможностей, так и внесистемных. Именно в таких ситуациях на первый план вылезают вожаки масс, популисты, демагоги (не в ругательном смысле, а те, кто завладевает вниманием масс).
– Что будет дальше, какие вам видятся сценарии? Способна ли власть к осознанию политических рисков и как следствие – к переформатированию политического поля?
– Прогнозы такие очень преждевременны. Я думаю, что власть будет метаться перед разными вариантами действий. И ее тактика в различных регионах будет разной. Спектр возможных решений будет очень меняться: где-то будет проводиться репрессивная политика в отношении фигур оппозиции, где-то будет задавлен протест. С другой стороны, будут какие-то жесты навстречу протестному движению и попытки его прикормить, попробовать с ним договариваться, управлять им, подкупать его и т.д. Ясно, что власть не знает в строгом смысле, что ей делать дальше.
Ясного понимания, я думаю, нет ни у политологов, ни у политтехнологов. У социологов его точно нет. Скорее всего и не будет какой-то одной равнодействующей силы. Равно как не будет единого плана действий. Потому что там, где региональная власть сильна, там будет все по инерции происходить.
В то же время федеральная вертикаль сейчас довольно расшатана, и это может где-то стимулировать виток регионального самовыражения, не факт, что правильного, точнее, продуктивного в смысле нашего движения к каким-то более человеческим формам существования, но делающего положение вещей более сложным и многообразным.

Оригинал статьи