Алексей Левинсон — о феномене Путина, муравьях с чувством собственного достоинства, о том, почему нет креативного класса и как появилось общество большого города
Возраст: 68 лет.
Образование: Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова по специальности востоковед-историк, референт-переводчик. Институт конкретных социальных исследований АН СССР — аспирантура. Программа подготовки специалистов по качественным маркетинговым исследованиям в рамках программы TACIS в Лондоне и Москве.
Работа: заведующий отделом социально-культурных исследований «Левада-центра».
Регалии и звания: кандидат наук, автор книг, многочисленных публикаций и научных работ, член Европейского общества исследователей общественного мнения и рынка (ESOMAR) с 1994 года, член консультативного совета проекта «Гражданское образование» (CEP) с 1996 года.
О том, зачем власти нечестные выборы
В последнее время резко увеличилось количество людей, выражающих недоверие к результатам наших — «Левада-центра» — исследований по одному единственному вопросу: сколько людей голосует за «Единую Россию» на думских выборах и за Путина — на президентских. Людей очень смущает, что результаты «Левада-центра» по думским выборам не совпадали с оценками тех, кто вел учет фальсификаций. А по президентским — что накануне мы показывали очень высокий уровень голосования за Путина. Ведь если верно, что имели место фальсификации, соцопросы должны давать истинное количество сторонников «ЕР» и Путина.
Я сразу скажу, что простую идею, что нас купили, или запугали, или мы изменили себе и решили служить «другой стороне», я отвергаю. Да, кажется, что наши данные как бы «не видят» фальсификаций. Как это объяснить? Мы проводим опросы самое позднее — за две недели до самих выборов, чтобы успеть их обнародовать до того, как наступает запрет на публикацию. А в эту пору эффект предвыборного давления властей на общество всего сильнее, и доля людей, выражающих намерение голосовать «как надо», выше, чем в момент реального их действия на избирательных участках. Предсказать размеры этого различия бывает очень трудно, поскольку наша точность — 3,4%, а отличия как раз такого порядка.
Кроме того, похоже, что мы расходимся со многими экспертами в вопросе о характере фальсификаций на думских выборах. Я бы прокомментировал это так. У меня нет сомнений ни в том, что фальсификации были, ни что они имели массовый характер. Но есть вопрос в том, как интерпретировать слово «массовый». Это значит, что был очень сильно завышен процент? Или что фальсификации были по всей стране? Весьма уважаемые эксперты, как и публика, чаще всего говорят о «глубине», о больших фальсификациях в тех или иных пунктах и регионах. Мне же кажется более важным думать о широте. Ведь для властей то, с каким именно количеством процентов выйдет главная партия, в конце концов, не имеет большого значения.
То, что эта партия станет правящей, было ясно всем. Это наши опросы показывали задолго до выборов. Тогда зачем тогда все эти «карусели», вбросы и прочее? Зачем нужны эти грубые средства, столь грубые, что нарушения фиксировались в таких огромных количествах. Зачем использовать эти довольно затратные методы (нужны автобусы для подвоза, нужно кому-то платить…), к тому же, как говорят сами эксперты, дающие не очень большой «эффект», если можно результаты задаром просто переписать, поставив любое число? Зачем, наконец, вовлекать в уголовно наказуемые махинации сотни тысяч граждан — прежде всего учителей, — входящих в избирательные комиссии?
На все эти вопросы ответ один. Его придумал не я, но я с ним согласен. Власти надо продемонстрировать, что выборы были нечестными. Это звучит немного странно, потому что столько вокруг шума вокруг этого вопроса, столько опровержений.
И тогда понятно, что люди должны убеждаться в этом буквально на каждом избирательном участке, а на сколько: на 10%, или 5, или 2 — особого значения не имеет. Опросы «Левада-центра» и четыре и восемь лет назад показывали одну и ту же картину. Люди заранее знали, что выборы будут грязными, оставались при такой оценке и после выборов, но с их результатами соглашались, принимали их. Почему? Потому что принятые властью меры в сочетании множества кнутиков и пряничков, ласки и слабо прикрытой грубости действовали. Простую мысль «В любом случае будет не по-вашему, а по-нашему» они доносили до всех. До поры ее чары и действовали на всех. Но к декабрю прошлого года ситуация изменилась. Нашлись те, кто отказался принимать сложившиеся за десять лет негласные договоренности власти с обществом.
И те, кто понял, что выборы действительно пока что не могут быть инструментом воздействия на власть, перешли к использованию другого инструмента — к митингам.
Против чего протестуем
Мне важно подчеркнуть, как я и мои коллеги относимся к этим митингам. Ситуация для нас очень сложная. Людей ведет на митинги вроде бы в первую очередь убежденность в грандиозных фальсификациях. А мы, «Левада-центр», вроде бы говорим: фальсификации не такие глубокие (то, что мы говорим, что их суть не в глубине, а в широте, — это не слышится). И тогда получается, что оценки «Левада-центра» обессмысливают все эти действия десятков тысяч людей. Но мы думаем совсем наоборот. Мы полагаем, что на площади вылился на самом деле протест гораздо более значительный и серьезный, чем протест против добавленных процентов. Протест против произвола чиновников в этом частном случае стал протестом против произвола вообще.
Но и тут есть сложности. Есть вопрос: сколько людей сегодня охвачены этими настроениями протеста. Мы знаем, что многих читателей, следящих за нашими данными, возмущает: как же, все изменилось, а вы нам выдаете данные, что все по-прежнему. Как это может быть, ведь мир стал другой? И они действительно в это верят, потому что они были на митингах. А там такая атмосфера, что стоит войти на эту площадь, и ты оказываешься в этом очаровании. Но действительность за рамками митингов оказывается совершенно другой. Люди выходят из «пузыря новой жизни», а там все по-прежнему. Между порождаемыми этим состояниями эйфории и безнадежности пока большой разрыв. Но в ближайшее время эти два состояния сблизятся. Частично угаснет этот огонь, но он начнет проникать во все общество. Он уже там, и он начнет свою работу по порождению надежд, пробуждению творческой энергии, раскрепощения.
Лозунг «за честные выборы», как правильно сказал Акунин, в действительности имеет гораздо более широкий смысл — «за честную жизнь». И требование «Путин, уходи!» на самом деле направлено не против одной лишь персоны. Нужна смена не лиц, а способа связи между властью и обществом. Долгое время, почти десятилетие, людей это не волновало. Запрос на эту смену сформировался сравнительно недавно, но проявился он, как показали наши исследования, до выборов и митингов, еще осенью. То, о чем я сейчас говорю, это запрос массовый, поддержанный не ста тысячами москвичей, а миллионами россиян по всей стране. Его не чувствуют, потому что он не имеет острых протестных форм. Он по смыслу совпадает со многими глубинными требованиями митингующих. Но, в отличие от требований москвичей-демонстрантов, внутренне простившихся с Путиным, массовый запрос пока обращен к Путину как исполнителю. Люди верят, что он сможет и с демократией и с правами человека продвинуть дела, и модернизацию провести. Для краткости можно сказать примерно так: люди по всей стране ждут, что все то, что наобещал Медведев в области модернизации жизни, в области либерализации политической системы, исполнит Путин.
Очень многие избиратели (не менее трети) голосовали за него под лозунгом «все равно альтернативы нет». И говорили со вздохом: «Вот если бы появился новый лидер…» Да, наши исследования показывают, что общество находится в новой для него ситуации: нет явного лидера. Это воспринимается многими как минус. А я считаю, что это признак зрелости. Это значит, что мы прошли эту фазу, когда люди слабы и не способны ни на что, покуда нет вожака, фюрера или харизматической личности. Ведь так ведет себя традиционное или массовое общество: вот есть пламенный вождь, и мы идем за ним. На митингах выступали разные лица, многих я уважаю, но мы точно знаем, что их нельзя назвать лидерами, вожаками собравшихся. Москвичи собрались там не для них, не ради них, а ради самих себя. Это важнейшая черта проходивших в Москве многотысячных добровольных собраний.
Про «общество большого города»
Социолог обязан видеть: Москва, город, продвинутый гораздо дальше других на пути социального развития, показала пример не столько протеста и возмущения, сколько — самоорганизации общества. Модно говорить о том, что дело в интернете и фейсбуке, но это лишь техническое средство, которым воспользовалась сложившаяся в Москве совершенно нового типа социальная общность. Я с восторгом наблюдал то, что происходило на митингах, это был, во-первых, восторг гражданина, во-вторых, восторг москвича — жителя большого города. А в-третьих, это восторг социолога, которому выпало увидеть, как на глазах складывается тот самый тип общества, которого нам так недоставало. Многие догадываются, что я говорю о гражданском обществе. Его ведь не было все это время. Только эти митинги показали, что стало появляться это более сложное социальное устройство. В 1990-е бывали и пятисоттысячные митинги, которые проходили с криками «Ельцин, Ельцин!» — я и сам там был и кричал. Искали лидера. Но мы не зря прожили эти 20 лет. Теперь нужно иное.
Почему говорят о значении интернета? Дело в том, что он пришел в наши довольно примитивные социальные условия и сделал их более сложным пространством. Он стал как бы городом, которого у нас никогда не было, высокоурбанизованным социальным образованием. У него есть четыре важные черты: анонимность, разнородность, динамизм и свобода. Социология уже давно называет эти атрибуты города причиной резких скачков социального развития, которые способен показать город. И в наших тоталитарных условиях интернет стал таким пространством, надстроенным над пока еще примитивным городским. В тех странах, где интернет зарождался, он играет другие роли: информационную и т.п. Для нас он пришел в первую очередь как пространство свободы, и мы ею воспользовались как смогли: одни начали там материться и смотреть порнографию, другие — общаться, а третьи обсуждать, как жить. Вот эти последние и организовали митинг. Так что в офлайн вышли люди, воспитавшие себя как свободных и объединенных. Но это только техническое условие, это не причина.
Посмотрите, как получилось во время автомобильных проездов по Садовому: одни люди ехали по кольцу, а другие стояли по кругу и приветствовали их. Это значит, что этим незнакомым друг с другом людям есть, что передать друг другу, чем поделиться. Я рад, что я могу сказать это в интервью «Большому городу», потому что такая ситуация — это именно атрибут по-настоящему больших городов. В маленьком городе могут быть единство и солидарность, но там нет анонимности. В городе, здоровенном по размеру, но слабо урбанизованном, люди одинаковые и друг другу не интересны. Интерес возникает, когда есть и разнообразие, и общая цель. Те, кто пришли на митинги в Москве, видели, как совершенно незнакомые люди демонстрировали схожие с ними эмоции. Я считаю, что то, что произошло в ходе митингов декабря–февраля — это событие в большей степени социальное, чем политическое.
Ситуации, когда ты «обнялся» со своими согорожанами, до сих пор не было.
Но радоваться надо осторожно. Проблема в том, что это сообщество пока явление временное. Оно (это первым сказал, кажется, Игорь Бунин) похоже на карнавал. А это — временное состояние. Должно многое произойти, чтобы оно (гражданское общество) стало перманентным. Совершенно необходимо, чтобы возникли институты, которые его оформят, закрепят. Будут ли это политические партии, будет ли это что-то, что вырастет из групп наблюдателей или из организаций, которые собирали митинги, сложно сказать. Вот тогда мы сможем говорить о настоящем «большом городе».
Что мы сделали за 20 лет
С разрушением советского государства поломалось и многое из того, что удалось обществу нарастить, пусть и вопреки всем советским условиям. В 90-е и далее мы оказались на постсоветских социальных руинах, когда остались только очень древние первичные формы человеческого объединения. Почти не пострадали только личные отношения — семья, дружба, соседство. И на их плечи легла огромная роль — держать общество на себе. Такое бывает после серьезных потрясений. Рядом с ними стояли очень примитивные формы единения, например землячества. Причем «земляками» считались, например, все кавказцы, или все славяне, или все москвичи. Начал расти национализм как способ хоть как-то друг с другом связаться. Но это не был процесс формирования национального государства, как когда-то в Германии или Франции. Это была временная подмена рухнувших связей в обществе архаическими формами солидарности.
Но прошло время, и общество естественным образом начало усложняться. Наиболее видимая вещь — переход от крупных предприятий к маленьким фирмам, от гигантских учреждений к конторкам. А это уже совсем другое социальное состояние! Перестали существовать классы. Произошла дифференциация: по образу жизни, по тому, кто что любит, ест, смотрит, делает. Она еще очень незатейливая, но растет, она и должна нарастать в такой большой стране. По сравнению с началом 90-х, многие сделали огромный шаг, хотя многие остались в тенетах примитивных структур: «наши – не наши», «свои – приезжие».
Всплеску протеста против нечестных выборов предшествовало накопление опыта гражданских действий вроде борьбы за Химкинский лес, против «синих ведерок», опыта действий, в которых людьми движет не материальный интерес, а тот факт, что действия, которые раньше считались терпимыми, вдруг таковыми перестали быть. Неужели раньше не было мигалок? Люди стали замечать то, что легко могли пропустить вчера. И это тоже связано с усложнением картины общества. Мы используем моральные характеристики: честь, достоинство, справедливость, — но у этого есть и социальное измерение. Если люди живут толпой и муравейником, то у муравья, который задумался о достоинстве, судьба печальная. Но в усложняющемся обществе идея ценности человека растет.
Примитивизм власти сегодня снова отчасти связан с примитивизмом общества, но главное, что она снова, как и в советские времени, держит нас в оковах своей беспомощности. Она все равно проще, чем общество, которым она управляет сейчас.
Он начала 90-х до сегодняшнего дня пройден огромный путь, но впереди еще большие перемены. Вопрос в том, как ответит режим. Власть стоит перед колоссальным вызовом. Я думаю, там есть люди, которым хватает ума понять, что «все, мы приехали». Но есть ли у них идеи, что делать, кроме того, что повышать пенсии либо вызывать ОМОН, это мы скоро увидим.
Про феномен Путина
С ростом дифференциации, между прочим, связан и так называемый феномен Путина. Некий полковник, взятый Ельциным из ниоткуда, с первого момента получает 60% поддержки от людей, которые ничего не знают ни о нем, ни о его деятельности. И далее его рейтинг 10 лет не опускается ниже этого порога. Это феноменально, потому что ни в одном обществе, кроме тех, где тираническая власть, такого не может быть! (А путинская власть по типу авторитарная, но не тираническая.) Самые замечательные лидеры — де Голль, Гавел, — у них никогда не было рейтингов, которые сохранялись бы на одном уровне на протяжении многих лет. Всегда были сперва взлеты, а потом снижение. Они расходовали свою популярность, свой капитал. Путин свой рейтинг не расходовал и не мог, потому что отношение к нему — это отношение совершенно иной природы, чем к тем лидерам.
Наше общество еще недавно было по архаической модели единой семьей. Причем семьей, которую делали единой с помощью насильственных мер. И вот в нем начались внутренние процессы, вполне доброкачественные, которые привели к росту разнообразия. Но идеологически оно не было готовым к собственному усложнению. Разбегаясь в реальной частной жизни по разным дорогам, в жизни публичной люди искали символических форм объединения вокруг некоторой символической точки, это точка, где сходятся все линии. Она связывает это развивающееся общество. Такая фигура может быть одна, Путин оказался этим символом, понимая или нет, кем он является.
Похоже, что на сегодня это общество частично обнаружило, что оно уже выросло и может не держаться за этот символ единства. У них есть для этого социальные сети и т.п. Но пока остается и большая часть людей, которая кажется самой себе не готовой к таким переменам. И разрыв между этими частями пока велик: он есть и внутри Москвы, и за ее пределами. Я проводил фокус-группы с представителями самых разных слоев московского населения в январе, и хотя люди отдавали дань тому, что происходит, но они твердили, что ничего не изменится. Было видно, они хотят, чтобы что-то изменилось, произносят как заклятие: «Ничего не изменится». Многие из них даже бывали на митингах, но, возвращаясь в привычную среду, снова теряли оптимистичный настрой. Людям страшно обольщаться, им проще убеждать себя, что все пойдет своим чередом. Я думаю, что это защитная реакция, которая распространяется на значительную часть общества. Она принимает форму «Путин, а кто же еще?». Ими фаза вождизма еще не пройдена.
Путин придет на свой прежний пост, но пост-то окажется совершенно другим. Я не знаю, изменился ли за это время сам Путин, но место президента во многом изменило свою функцию. Для кого-то президент, главный начальник, останется той самой объединяющей фигурой, но для растущей части населения он станет просто выбранным должностным лицом, который должен отвечать за то, что происходит в стране. В первые восемь лет и потом при Медведеве с точки зрения людей Путин не отвечал ни за что, кроме того, что он есть, а «страна становится великой». И точка. И больше от него ничего не требовалось.
О великодержавности
Мысль о собственном величии — неотъемлемая часть нашего сознания. Но драма в том, что люди одновременно уверены и не уверены в этом. С одной стороны, слишком много доказательств того, что мы не являемся великой державой, а с другой, очень тяжело отказаться от этой мысли. Это наше глубинное противоречие! Возникает масса сложностей, с которыми общество толком справляться не умеет и шарахается из стороны в стороны. Хуже всего тут учителям, которым надо что-то говорить детям. Они не могут говорить детям, что мы не великая страна, а ребенок спрашивает: «Если великая, то почему асфальт за окном такой плохой?» И тогда приходится выкручиваться и объяснять, что мы великие в каком-то высоком смысле этого слова.
Россияне, выступая большим числом за демократию, на вопрос, а какая демократия нам нужна, отвечают, что нам нужна особенная. Это все равно, что идея третьего пути. Люди не хотят, чтобы нас с кем-то сравнивали — ни с Китаем, ни с Западом, потому что на том пути мы проиграли, да и на другом не выигрывали.
Не получается у нас больше быть великими. Мы, конечно, можем заставить всех мерзнуть зимой, перекрыв газ, или нажать красную кнопочку и всех отправить на тот свет, но этих двух обстоятельств явно недостаточно, чтобы оставаться мировой державой. Я хочу, чтобы наша страна была адекватна самой себе: если мы станем великими, тогда пусть люди так и думают. Но не наоборот. Есть идеи, что нам достаточно быть просто сильной, значительной страной на своем месте (например, в БРИК). Там никто из них себя мировым лидером не считает. Они спокойны, и при этом обгоняют нас по многим параметрам. Пусть мы найдем свое место, где мы себя уважаем и нас уважают. Каким-нибудь норвежцам не нужно никому доказывать свое величие, они просто хорошо живут. Они равны самим себе, и для нации это хорошо, это не невротическое состояние. Ведь нам нравится путешествовать в такие страны. Это спокойствие привлекает — но оно следствие, а не причина.
Зачем придумали «креативный класс»
Сейчас полюбили говорить про наш креативный класс. Но, по-моему, так себя называть — это как примерять чужие штаны. Была нашумевшая книга про этот класс, я читал ее несколько лет назад, она показалась мне достаточно скучной, проходной. В западной общественной мысли раз в несколько лет появляется какая-то новая теория, которая должна объяснить, кто мы есть и куда мы идем. Среднему классу нужны идеи насчет самого себя. И идеологи периодически поставляют ему различные теории. После идеи мировой компьютерной деревни, после того, как в Америке и Европе промышленность была вынесена по большей части на аутсорсинг, встал вопрос: а чем занимаются люди? Вот здесь и появилась мысль о том, что они сидят и рождают идеи. У них освободились умы и руки для этой деятельности.
Действительно в США, в Японии, в Израиле научно-исследовательская деятельность становится одним из главных источников обогащения нации. Они разрабатывают идеи вместо того чтобы на станке точить гайки. Их лидеры поняли эту тенденцию и ведут свои страны в таком направлении. Наши лидеры рекрутировались из других областей. Только если считать, что у нас госбезопасность и разведка являются креативным классом, тогда у нас все по этой части хорошо.
Что касается наших дел, то есть еще оно препятствие для того, чтобы у нас возник такой класс. Есть, конечно, креативные люди и в нашей стране, но, увы, те, кто у нас работают, какими бы ни были их мозги, какими бы креативными ребятами они сами по себе ни были, классом не становятся. Их ничто не объединяет. Нет единого института российской науки. Если можешь — подключайся к мировому. И к тому же у нас есть очень мало областей, в которых можно креативить. Можно создавать словечки, образы, метафоры в интернете, но это можно сравнить с поэзией, которая сама по себе чудесная, но жизнь меняет довольно медленно. В нашей стране нет конструкторских бюро, в сфере технологий почти ничего не разрабатывается как оригинальный, а не вторичный продукт. Мы бьем себя в грудь по поводу своей самостийности, но по факту мы пока почти ничего не делаем своего. Поэтому творческим людям развернуться на собственном поле просто негде. Вот поэтому я не могу считать, что креативный класс есть и что именно он может двигать страну вперед.
А теперь возражу сам себе. Такого взлета креативности, какой мы увидели на площадях в последние месяцы, не было уже много десятилетий! Со всем скепсисом, который я сейчас выразил, я хочу сказать, что нельзя недооценивать того, что сделали эти люди. Эти плакаты люди рождали за минуты. И их было очень много. Это еще не класс, но это общество, в котором есть творческие люди. И они смогут себя проявить не только в рисовании плакатов, но в социальном строительстве — когда придет для этого час. Читать на сайте газеты