– «Левада-центр» отслеживал общественную реакцию на историю с коронавирусом практически с самого ее начала. Как менялась реакция российского общества на происходящее?
– Если посмотреть на наши данные и данные наших коллег, тревога плавно возрастала. В феврале боялась заразиться коронавирусной инфекцией треть россиян, в марте – примерно половина, а сегодня – уже три четверти населения. В Москве и Питере этот показатель доходит до 80%. Перебои со снабжением масками в конце марта заметило меньше половины опрошенных, снижение ассортимента продуктов в магазинах – и вовсе только 16%. Только половина россиян или даже меньше вообще пытались купить что-то впрок. Сейчас все уже закупились, чем хотели, эту проблему мы закрыли.
– Как вы считаете, обеспокоенность наших сограждан пандемией больше или меньше, чем в других странах?
– В целом меньше. Я бы это объяснил большой протяженностью территории страны и разреженностью населения. Мы видим, что сильнее всех беспокоятся жители Москвы и Питера, но там и подтвержденных случаев COVID-19 больше всего. В других крупных городах страха меньше, как и ажиотажа вокруг закупки продуктов. А за пределами мегаполисов для людей коронавирус – вообще не очень важная проблема. То есть эпидемия вроде как есть, но где-то там. С самого начала большинство россиян так и относилось к ней.
Мне кажется, это еще раз показывает степень централизации нашей страны. Контакты россиян с внешним миром тоже в основном происходят через Москву и Петербург, что и сделало их наиболее уязвимыми для эпидемии.
– А сколько у нас ковид-диссидентов, тех, кто принципиально отрицает опасность коронавируса и верит в различные теории заговора?
– Количественных данных у меня нет. Но в начале марта мы обсуждали эту тему на фокус-группах. И в старших возрастных группах значительная часть участников верила, что вирус создан искусственно, специально к нам занесен и так далее. В группах более молодых людей такие идеи тоже высказывались, но там они скорее вызывали улыбку.
– Как менялись рейтинги власти в России и отношение к принимаемым ими мерам по мере нарастания эпидемии?
– Меры скорее принимаются и одобряются населением. Что касается рейтингов, то на них пока что влияют другие факторы. Во-первых, это экономическая ситуация – люди видят, что цены растут; боятся, что могут задержать зарплату, уволить и так далее. Не уверен, что большинство связывает это ухудшение напрямую с коронавирусом и карантином, но страх ощутим. Второй фактор – внесение поправок в Конституцию, которое Путин инициировал как раз перед пандемией. Это разделило общество пополам и привело к снижению рейтинга президента на 5–6%. Однако сейчас рейтинг уже вернулся почти на тот уровень, на котором был до обнуления.
Думаю, нынешний кризис повлияет на рейтинги власти не сразу, а спустя несколько месяцев. Пока, например, отношение к правительству практически вообще не изменилось. И если мы посмотрим на кризисы 2008–2009 годов и конца 2014 года, то там экономические трудности не влияли сразу на рейтинги. Это вообще происходит довольно плавно. Сначала люди пугаются, фиксируют ухудшение ситуации, потом начинают сокращать расходы, всячески экономить, их уровень жизни снижается – и только по мере этого снижения рейтинги начинают падать. В марте индекс потребительских настроений упал на целых 16 пунктов – это похоже на то, как начинались кризисы в 2008 и в 2014 годах. И больше всего напуганы, конечно, малообеспеченные, люди предпенсионного возраста. Они всегда уязвимее.
– А какие-то еще важные индикаторы изменились сильно?
– Стало на несколько процентов больше людей, считающих, что страна идет неверным путем. Хотя пока что оптимизм преобладает. По опросам других социологических центров я вижу, что сильно выросла тревога. Этот процесс тоже начался в середине марта и связан, я думаю, тоже не с коронавирусом, а с экономической ситуацией. Причем такие настроения, с одной стороны, отражают ее, а с другой – сами оказывают на нее влияние. Люди сейчас не хотят тратить деньги, что усугубляет экономический спад.
– Беспокоят ли людей ограничения их прав в связи с пандемией?
– Пока что у социологов нет данных, которые позволяли бы об этом говорить. В целом, по данным ФОМа, население поддерживает меры, которые предложил Путин – но они спрашивали скорее о карантине в целом, чем о каких-то конкретных шагах.
Можно провести аналогии с предыдущими исследованиями, когда мы спрашивали о законе Яровой, о блокировке Telegram. Тогда где-то треть опрошенных была против, треть за, а треть вообще не понимала, о чем речь. Когда речь идет о цифровых технологиях, те, кто в них не слишком разбирается или вообще не пользуется интернетом, склонны отдавать решение проблем на откуп государству, чтобы оно позаботилось и решило эту проблему. Те, кто активнее, – скорее против.
Сейчас ситуация сложнее, и не совсем даже понятно, как формулировать вопросы. Потому что пока идет речь о временных ограничениях, которые вводятся даже не во всех городах, и даже в Москве действуют не так жестко, как, скажем, в Италии. Были, конечно, эксцессы, но в целом сейчас нельзя говорить о каких-то массовых злоупотреблениях со стороны правоохранителей. Посмотрим, что будет дальше: какие меры отменят, какие останутся. Тогда и спросим.
Один из наших ежегодных опросов стабильно показывает, что где-то треть населения боится ужесточения политического режима. Последний раз мы проводили его в конце марта, и там был небольшой прирост, но однозначно сказать, что это из-за пандемии, нельзя. Потому что когда мы смотрим на демографию, об этом намного чаще говорят малообеспеченные люди, которые и так находятся в сложных условиях и боятся, что станет еще хуже.
– Для какого процента населения России важна свобода передвижения по миру?
– В мартовском опросе мы спрашивали людей, пришлось ли им уже столкнуться с переносом или отменой поездок в другие страны. Утвердительно ответили 12% россиян. Это чуть меньше того, сколько ежегодно бывает за границей – 13–15%. В Москве эта доля в два раза выше.
– Ваш прогноз: как изменится российское общество после пандемии?
– Сложно говорить наверняка. Я думаю, ускорится массовый переход на интернет как источник информации. У молодых россиян этот процесс уже давно произошел. Но сейчас мы фиксируем, что прирост пользователей уже идет за счет людей более старшего возраста. Хотя среди них доверие к интернету все еще низкое, многие люди все еще считают его «большой помойкой» – и именно поэтому поддерживают ограничения интернета, доверяют государству следить за его безопасностью, моралью и так далее.
Много сейчас говорится о переходе на удаленное образование, удаленную работу. О развитии онлайн-торговли. Но эти процессы тоже уже идут не первый год, и я не думаю, что их можно значительно ускорить. Да, мы сейчас все сидим дома. Но когда мы выйдем из карантина, часть этого останется, но многое и вернется обратно. Или вот домашнее насилие. Да, в условиях самоизоляции эта проблема усугубляется. Но большинству россиян уже давно ясно, что с этим нужно бороться. То есть ничего принципиально нового не происходит.
Изменится экономика в том смысле, что мы станем немного беднее. Кризис, похоже, в значительной степени выкосит малый бизнес. Станет меньше выбор ресторанов, развлечений и так далее. Но это тоже затронет скорее Москву, Питер и крупные города. А большая часть населения России живет за их пределами.
– Изучали ли вы проблемы, с которыми сталкивается сейчас бизнес?
– Мои коллеги Степан Гончаров и Ольга Караева делали вместе с The Bell опрос деловых людей – собственно, как раз аудитории этого издания. Он показал, что многие из них уже столкнулись с падением доходов и трудностями перехода в онлайн. У многих опрошенных нагрузки стали даже больше, чем прежде. Но большинство так или иначе продолжают работать.
– Как меняется сейчас работа социологов?
– На время карантина мы вынужденно отказались от уличных и поквартирных опросов и стали больше опрашивать людей по телефону и онлайн. Из новых методов мы, как и другие социологические центры, пробуем роботизированные телефонные опросы – этот продукт появился на рынке еще до пандемии.
– По поводу инструментов. Я знаю, что в «Левада-центре» некоторое время назад разработали Telegram-бот для проведения опросов. Стали ли вы больше использовать его сейчас?
– Да, мы используем его, но для небольших выборок, специфических аудиторий. Например, студентов или предпринимателей. Это пока больше похоже на качественные исследования, например, об опыте пользования этой аудиторией определенного продукта или их опыте потребления новостей, ведения дневников потребителя. Для таких задач использование бота оправданно.
У онлайн-опросов, которые сегодня проводятся в нашей стране, в целом есть проблема с репрезентативностью: трудно сделать так, чтобы случайным образом в нужных пропорциях опрашивались люди с разными демографическими характеристиками: пол, возраст, образование, место проживания. Пока единственный способ сделать это – заранее набрать людей с помощью других каналов и потом опрашивать их. За рубежом научились делать репрезентативные онлайн-опросы, в России пока с этим проблема.
– «Левада-центр» порой критикуют за формулировки вопросов и вариантов ответов на них. Например, в недавнем опросе «Социальная дистанция» в категории населения, чье поведение «может рассматриваться как преступное и/или девиантное», вошли педофилы, экстремисты, террористы, люди с ВИЧ/СПИД, попрошайки, проститутки, геи, лесбиянки и почему-то феминистки. А один из вариантов ответов на вопрос о том, как следовало бы поступать с ними, был «ликвидировать». Его выбрало 18% опрошенных, что возмутило довольно много людей – не только ЛГБТ-активистов и феминисток. Как вы относитесь к такой критике?
– Обычно критику вызывают некоторые вопросы из наших регулярных опросов, которые мы задаем время от времени с начала 1990-х годов. Иногда эта критика оправданна, иногда нет. Формулировки некоторых старых вопросов сегодня могут показаться неуместными, хотя раньше звучали приемлемо. Сейчас мы не меняем их, чтобы сохранить временные ряды, чтобы результаты оставались сопоставимыми и мы могли смотреть, как меняется общественное мнение на длинной дистанции. Кроме того, не стоит делать далеко идущие выводы из одного-единственного вопроса. Нужно смотреть на совокупность данных в целом, в динамике.
Конкретно опрос «Социальная дистанция» проводится с такой формулировкой с 1989 года. В рамках того анализа, который представлен на сайте, и для отслеживания динамики используемые формулировки, возможно, оправданны. Целью этого исследования, как я ее понимаю, было измерить готовность общества в целом к репрессивным мерам в отношении различных социальных групп, чье поведение кажется респондентам неприемлемым. Лично мне эта формулировка не кажется корректной, и я бы такой вопрос не задавал. Согласен, что авторы исследования должны понимать свою ответственность за то, как цифры могут быть истолкованы и поняты.
– Не кажется ли вам, что формулировки ваших вопросов могут влиять на ответы, провоцировать респондентов на что-то? Например – в случае с коронавирусом – больше паниковать?
– Нет, я бы так не сказал. В опросах по коронавирусу у нас сбалансированные формулировки. Но иногда социологи могут намеренно обострять вопрос, давать на выбор крайние формулировки ответов, чтобы вызвать у людей реакцию, заставить их определиться. Все зависит от задач исследования. Главное, чтобы исследователь отдавал себе отчет, зачем он использует те или иные формулировки.
Опять же, не стоит замыкаться на одном вопросе. Ответы на него стоит соотносить с данными других опросов, результатами фокус-групп, возможно, даже с личным опытом. Подходить ко всему критически. Тогда можно делать более взвешенные выводы.