Свободнее и счастливее нас?

Говоря о новом поколении, о его ценностях и целях, смыслах и настроениях, пристрастиях и тревогах, нельзя прежде всего не задуматься: какова сегодня молодёжь? В какой мере можно говорить о ней как о целом? Что её волнует, как устроены её жизнь и мировосприятие? И вечный вопрос, которым, видимо, задаётся каждое поколение, достигая известного возраста: будут ли эти молодые, идущие за нами, — свободнее и счастливее нас?

Чтобы это понять, мы обратились к социологам, демографам, публицистам, задав им такие вопросы:

(1) Можно ли говорить о сегодняшних 18–25-летних как о поколении, которое отличается от поколения сорокалетних?

(2) Какие черты вы отмечаете у новых людей нового века? Какие жизненные стратегии им свойственны?

(3) Видите ли вы конфликт между старым поколением и новым?

(4) Как, по-вашему, изменится жизнь, когда те, кому сегодня двадцать, достигнут зрелости?

Анатолий Вишневский,
доктор экономических наук, демограф, экономист, действительный член РАЕН, директор Института демографии Высшей школы экономики:

(1–3) Сегодняшние сорокалетние — это люди, родившиеся в 1970-е годы и вступившие во взрослую жизнь в 1990–2000-е. А 18–25-летние родились в те самые девяностые — «нулевые» и начинают свою взрослую жизнь только сейчас. На взгляд демографа, существуют неоспоримые различия между этими группами поколений в том, как они строят свою семейную, а значит, и общественную биографию. Но при всех различиях у них есть и общее, то, что отличает и тех и других от поколений-предшественников.

Речь идёт прежде всего о сходстве и различиях индивидуальных демографических стратегий, а они, хочешь не хочешь, в очень большой степени определяют общую жизненную стратегию человека. Обретение, возможно, неодно­кратное, спутника жизни, рождение детей — этапные демографические события каждой индивидуальной биографии. Прохождение этих этапов — одновременно и необходимая цель жизни человека, и немалое ограничение для других его целей. Молодые россияне, осваивающие социальное пространство первых десятилетий нового века, если не осознали до конца, то почувствовали открывшиеся возможности ослабить эти ограничения, а потому и строить свои жизненные стратегии иначе, чем прежде.

Ещё недавно казалось, что в современных условиях разумная стратегия формирования семьи предполагает относительно раннее вступление в брак и рождение детей, с тем чтобы, выполнив свой «демографический долг», успеть пожить в своё удовольствие — заняться любимым делом, отдаться решению творческих задач, попутешествовать по миру и так далее. Брак и рождаемость во всех странах, включая и Россию, молодели. Характеризуя эти стратегии, в моей книге, вышедшей в 1976 году, я утверждал, что переход к регулируемой рождаемости в развитых странах сопровождался распространением контроля родителей над «календарём» рождений и что на практике этот контроль был использован для «сокращения периода репродуктивной деятельности за счёт более раннего её завершения»1 . Но как раз к тому времени, когда моя книга увидела свет, это утверждение перестало быть верным.

В середине семидесятых, как по мановению волшебной палочки, снижение возраста вступления в брак и рождения детей прекратилось, и во всех развитых странах началось стихийное и массовое движение в противоположном направлении. Новые поколения родителей стали всё больше осознавать преимущества другого варианта сокращения периода репродуктивной деятельности: не за счёт более раннего её завершения, а за счёт более позднего её начала. Эта новая стратегия формирования семьи укреплялась, и теперь в большинстве западных стран и женщины, и мужчины вступают в брак и заводят первых детей намного позже, чем прежде.

К концу восьмидесятых годов поворот к новой индивидуальной демографической стратегии со всеми его последствиями был осознан как самостоятельный исторический феномен, который бельгийский демограф Лестеэг и голландский демограф ван де Каа назвали «вторым демографическим переходом». Но тогда этот переход казался исключительно западным выбором. Россия не замечала перемен, происходивших у её европейских соседей, и как ни в чём не бывало продолжала двигаться по прежнему пути снижения возраста вступления в первый брак и рождения первого ребёнка — до тех пор, пока на российской исторической сцене не появились миллениалы. Именно они начали тот поворот, от которого Россия уклонилась в своё время, демографические стратегии людей, их «демографический календарь» стали быстро меняться. И как бы ни отличались нынешние 18–25-летние от нынешних сорокалетних, в своих демографических стратегиях они продолжат движение по пути, проложенному миллениалами, и никогда не вернутся к демографическому опыту своих предшественников.

Сравним Россию, скажем, с Францией. В 1960 году средний возраст женщины при вступлении в первый брак был выше в России: 24,7 года против 23 лет во Франции. К середине семидесятых этот возраст в обеих странах снижается и практически уравнивается: в России — 22,7 года, во Франции — 22,6; обе страны движутся в одном направлении, но Франция — быстрее. А уже двадцать лет спустя, в 1995 году, средний возраст француженки при вступлении в первый брак чуть не на пять лет выше — 27,2 года, тогда как российские невесты продолжают безмятежно молодеть, в 1995 году их средний возраст — 22 года. И только с приходоммиллениалов средний возраст невест при вступлении в первый брак начинает быстро увеличиваться, в 2016 году — 25,3 года (правда, во Франции теперь это 31 год). Разумеется, и российские мужчины идут тем же путём: средний возраст жениха в 1995 году — 24,2, а в 2016-м — 27,8 года2 . Россия уверенно идёт по пути «второго демографического перехода».

Можно долго обсуждать плюсы и минусы казавшегося неожиданным поворота, но нельзя оспорить то, что и на Западе, и в России он стал результатом спонтанного свободного выбора сотен миллионов людей, оценивших достоинства нового «жизненного расписания» выше его недостатков. Смысл новой стратегии заключался в том, что она позволяла «пожить в своё удовольствие», не откладывая это на потом. Новый жизненный календарь не мешает ни обзавестись, в конечном счёте, семьёй, ни родить и вырастить детей — ведь люди стали жить намного дольше и контролировать свою рождаемость намного лучше, чем прежде.

Да и «жизнь в своё удовольствие» теперь приобрела иной смысл, это выражение ещё больше, чем прежде, стало всего лишь фигурой речи. Разумеется, использование удлинившегося периода молодости включает немалую гедонистическую составляющую, «удовольствие» в прямом смысле слова, — отличная пища для моралистов. Но так ли это плохо, и это ли главное? Важнее то, что расширились условия получения образования, возможности накопления разностороннего социального опыта, во многих случаях — материального достатка. Высвободившиеся годы стали «годами учения» в широком смысле, годами проб и ошибок, поисков себя, творческого и карьерного роста. Семейную жизнь начинают теперь более зрелые, подготовленные люди.

Все последствия тихого переворота в демографическом, а потому и во всём жизненном календаре нелегко оценить, но их трудно переоценить. Было бы наивно думать, что новый календарь не порождает и новых проблем, даже и бытовых, главное же — экзистенциальных. Он небывало расширяет свободу индивидуального выбора и перевыбора, но тем самым утяжеляет и их бремя. Не согнутся ли нынешние двадцатилетние под этим бременем? Не сломаются ли?

(4) Я не настолько самонадеян, чтобы давать уверенный ответ на этот во­прос. Могу лишь выразить робкую надежду: наши дети и внуки будут не глупее нас (что несложно) и найдут ответы на вызовы своего времени, как их находим мы, чем иногда даже гордимся.

Леонид Гозман,
политик, президент Общероссийского общественного движения «Союз правых сил»:

(1–4) Для того чтобы всерьёз ответить на поставленные вопросы, надо иметь возможность сравнить замеры, проведённые на разных поколениях по сопоставимым методикам. Например, опросы сегодняшних двадцатилетних и сегодняшних сорокалетних, проведённые по той же схеме двадцать лет назад, когда им было по двадцать. А хорошо бы и сорок лет назад с теми, кому сегодня шестьдесят. Мне неизвестно о таких исследованиях, хотя весьма вероятно, что на Западе они проводились. На глубину 25–30 лет что-то может быть и у нас, но я не владею этим материалом. Поэтому мои ответы будут предельно субъективными.

Полагаю, эти вопросы относятся, во-первых, к числу вечных, которые ставятся всегда и не находят «окончательного» ответа, а во-вторых, к числу тех, о которых говорят просто для того, чтобы зафиксировать непонимание социума и определенное недовольство им. Каждое поколение, безусловно, отличается от предыдущих и последующих, как и люди отличаются друг от друга. Но, удивительным (или не удивительным!) образом, человеческая природа, при всех фантастических изменениях социальной среды, кажется, не меняется. Ощущение изменений может быть связано с тем, что, когда мы смотрим «от себя», мы, естественно, видим различия между собой (своим поколением, своим народом, своим социальным слоем) и всеми остальными, а когда через какое-то время мы смотрим «со стороны», эти различия уже не столь очевидны.

Вспомните, какие поколенческие конфликты сотрясали Россию в XIX веке, но сейчас, кроме специалистов по этому периоду, мало кто их чувствует. Огромные поколенческие различия в стилистике поведения вовсе не означают, что сущностные различия столь же серьёзны. Более того, многие различия, которые мы склонны приписывать имманентным особенностям поколения, могут быть объяснены изменениями среды, а не переменами в людях.

Например, общим местом является атрибутирование новому поколению большей, по сравнению с предшественниками, меркантильности. Действительно, по многим опросам видно, что при выборе работы, профессии или ВУЗа одним из критериев оказывается потенциальный доход, который может обеспечить этот выбор. А вот «мы», якобы, выбирали по идеалистическим мотивам — интерес, творчество и прочее. Но ведь в условное «наше время» и различий-то в ожидаемой зарплате почти не было, а те сферы, в которых можно было заработать больше — теневой бизнес, например, или торговля, — были и опасными, и маргинальными, непрестижными. Или бльшая экспрессивность, готовность высказывать своё мнение и оценки, в том числе и по вопросам, в которых данный молодой человек вообще ничего не понимает. Но такая склонность у молодых людей была и будет всегда, мы все тоже через этот период прошли, а некоторые — а судя по тому, что автор этих строк высказывается здесь, то и он — из него даже и не вышли. Что действительно отличает сегодняшнюю молодёжь от предыдущих поколений, — это возможность таких высказываний: техническая (через социальные сети) и политическая — уровень свободы при всех наших претензиях всё же существенно выше советского. Кроме того, именно такое поведение часто является одобряемым, социально желательным. Но это всё, как и в предыдущих примерах, различия среды, а не людей.

Действительно серьёзным, имеющим шанс повлиять на людей нового поколения мне кажется одно изменение социума — распространение Интернета и социальных сетей. Они позволяют не просто выходить (частично, но всё же) из географической изоляции, но и формировать свой, удобный круг виртуального общения, преодолевать чувство одиночества, создавать мир «под себя». Тут открываются огромные возможности для повышения психологического комфорта, но и опасность формирования абсолютно иллюзорной картины мира, в котором ты и такие, как ты, в большинстве.

Есть ещё одно важное обстоятельство — изменение образа мира, который формирует пропаганда. Причём не стоит недооценивать её влияние на молодежь, которая якобы не смотрит телевизор — пропаганда не сводится к телевизору, к тому же молодёжь его смотрит, хотя, может быть, не столь интенсивно, как старшее поколение. В этом новом, формируемом или уже сформированном мире резко изменено место нашей страны: она является носителем высших по сравнению с другими странами ценностей, она окружена врагами и ненавидима всеми, причём в значительной степени именно в силу своего нравственного превосходства. И в этом мире война не столь страшна, как прежде, в ней почти нет страданий, зато есть героизм, восторг победы. Война в этом мире психологически возможна. Всё это влияет и на мироощущение конкретного человека, вопрос лишь в том, насколько устойчива эта деформация, исчезнет ли она при снятии пропагандистского воздействия?

Ряд событий последнего времени — чемпионат мира по футболу, например, очевидная доброжелательность по отношению к приехавшим иностранцам на фоне снижения уровня агрессивности пропаганды на этот краткий период — позволяет смотреть на ситуацию с осторожным оптимизмом. Конфликта между поколениями я, честно говоря, не чувствую. Приход нового поколения на командные позиции в обществе, полагаю, повлияет на нашу жизнь не больше, чем течение времени в целом. Собственно, со сменой поколений всегда связывались страхи и надежды, но никогда это, по-моему, не оправдывалось.

В заключение один эпизод из «Зияющих высот». Мазила встречается с молодыми учёными, которые жалуются на засилье стариков и уверены, что с ними всё будет иначе. На доске он рисует жопу и говорит (близко к тексту): «Это, товарищи, Жопа. Вокруг неё стоят Академики, целуют её и отпихивают ногами молодых учёных, которые тоже хотят прорваться к Жопе. Академики кричат, что молодые хотят кусать Жопу. Бедная-бедная Жопа. Она не знает, что молодые хотят не кусать Жопу, а лизать, но более квалифицированно и за меньшие деньги!». Человеческая природа неизменна. Не всё, конечно, так грустно, как в этом эпизоде, но изменения и их направления будут связаны не со сменой поколений, а с активной позицией конкретных людей разных поколений.

Дмитрий Орешкин,
кандидат географических наук, политолог, политический географ, журналист:

(1) Двадцатилетние люди всегда отличаются от сорокалетних. Вопрос, насколько сильно и в каком направлении. Корректнее было бы сравнивать их с пятидесятилетними, потому что цикл смены поколений составляет в среднем около 25 лет. Сейчас чуть больше — потому что статистический максимум детородной активности у современных женщин фиксируется в 28–30 лет. Но в любом случае разница есть.

Начну с того, что нынешних 25-летних просто физически меньше, в количественном отношении. Это правнуки Великой Отечественной: тогда рождаемость упала втрое, соответственно, через 20–30 лет, когда в фертильный оптимум вошли рождённые в 1941–1947 годах, из-за двух-трёхкратного снижения числа потенциальных родителей на свет появилось значительно меньше младенцев, чем можно было бы ожидать. То были люди 1960-х годов рождения, «внуки Войны». Ещё через цикл, уже в 1990-х, годах появилось ещё одно слабое поколение — те самые «правнуки», которым сегодня около 25. Поскольку их мало, неактуален вопрос о «молодёжном бунте»: для него нет горючего материала. Дефицита рабочих мест для молодёжи тоже не наблюдается, наиболее активные вместо выхода на улицу вполне могут найти применение своим силам и амбициям. В худшем случае уехать за рубеж и найти себя там.

(2) Прежде всего это поколение интернета. Там они черпают информацию, там реализуют свои мечты и амбиции, там находят самореализацию и даже часто зарабатывают себе деньги.

Кроме того, это поколение почти абсолютных горожан, с присущим горожанам индивидуализмом и космополитизмом. Их меньше занимает публичная политика, они больше погружены в свой собственный, отдельный от государства мир.

Отсюда — это поколение нишевой культуры, групп по интересам. Кто-то ориентирован на зарабатывание денег и карьеру, кто-то озабочен экологией, кто-то реализует себя в волонтёрстве и благотворительности. Это поколение гораздо менее монолитно, чем все прежние.

В целом они заметно более независимы, у них нет общей поколенческой стратегии, общих идеалов и заблуждений. Поэтому прежние методы консолидации, мобилизации, социальной активности применительно к ним гораздо менее эффективны — они воспринимают всё это, как шум ветра над головой.

(3) Системного конфликта не вижу — так же, как не вижу и повода для него. Нынешняя молодёжь в критической ситуации просто нажимает кнопку «игнор» и продолжает жить, как считает правильным. Этому способствуют и объективные изменения в структуре быта: при возникновении острого конфликта со «старшими» молодой человек может уйти в самостоятельное плавание, найти себе жильё и работу, наконец, просто уехать. У прежних (советских) поколений таких возможностей элементарно не было. Скорее я вижу брюзжащее недовольство старших — мол, молодёжь не такая, как они, — а значит, хуже! Бездуховная, циничная, распущенная и т.п. Но это уже проблема старших — и наиболее толковые из них понимают, что быть такими, как они, — не самый вдохновляющий пример и не самый лучший выбор. Но у меня язык не поворачивается назвать это «конфликтом». Скорее, отдаление, если не отчуждение. Нечто, прежде небывалое.

(4) Населения в России будет меньше — это долгосрочный демографиче­ский тренд, и переломить его невозможно, что бы там ни выдумывали наверху.

Человек как личность, как экономический и социальный субъект будет стоить значительно дороже — это такая же необоримая тенденция, как демография.

Когда они войдут в силу — это будет скоро, через пять–десять лет, перед ними откроется небывалое прежде поле возможностей и небывалый по масштабам вызов: им предстоит заново осваивать огромное запустелое, с катастрофически отсталой транспортной, социальной и расселенческой инфраструктурой пространство площадью 17 млн кв. километров. Без необходимых для этого людских, финансовых и всех прочих ресурсов. По-видимому, это невозможно сделать без глубокого пересмотра и перекройки (возможно, распада?) прежней системы приоритетов и механизмов территориального (а значит, политического) менеджмента. У меня нет избыточного оптимизма по поводу того, что такая переоценка и перестройка пройдёт без проблем. Так что, боюсь, основная проблема нового поколения в том, чтобы ухитриться сохранить на наших 17 миллионах квадратных километров гражданский мир в условиях нарастающего разрыва между существующей моделью менеджмента и снежным комом неот­ложных проблем, которые вертикаль не может и не приспособлена решать. Похоже, она даже не хочет (или не умеет?) их видеть. Проблемы нового поколения тоже получаются «небывалыми», прежний опыт для их решения едва ли подходит. Удержать систему на тормозах значительно труднее, чем позволить ей съехать в гражданскую войну.

Карина Пипия,
кандидат социологических наук, научный сотрудник «Левада-Центра»:

(1) Эмпирически выделять и анализировать поколенческие группы сложно, потому что социокультурные границы между поколениями всегда условны, а сами поколения не сводятся к биологическому возрасту людей (в противном случае речь идёт не о «поколениях», а о «возрастных когортах», с которыми работает такая наука, как демография).

Вместе с тем, такие попытки предпринимаются, в том числе в России. Отечественный социолог Юрий Левада выделял поколенческий ряд XX века в нашей стране, который насчитывал всего шесть поколений. Но, учитывая естественную убыль населения, следует отметить, что сейчас в структуре населения России практически не представлены первые три поколения, рожденные до 1929 года. Поэтому возможный анализ ограничивается поколениями «оттепели», «застоя» и «перестройки» из шести типов, предложенных Левадой.

Однако с тех пор, как была предложена эта классификация, прошло более двадцати лет, за которые выросло и социализировалось новое поколение жителей России. Мы называем его «постсоветским», относя к нему людей, рождённых после 1991 года (в 2018 году их возраст в выборке массовых опросов составлял от 18 до 27 лет). Таким образом, в России эмпирически представлены четыре поколения: «оттепель» (1929–1943), «застой» (1944–1968), «перестройка» (1969–1990) и «постсоветское» поколение (1991–2000).

Если брать социокультурную сферу, которая выступает одним из главных критериев формирования поколений, то мы не увидим существенных различий между 18–27-летними («постсоветским» поколением) и 28–49-летними («перестроечное» поколение) в восприятии и оценке значимых событий в истории страны, которые, например, вызывают у них чувство гордости. Все они будут указывать на события далёкого советского прошлого (победу в Великой Отечественной войне, освоение космоса и др.), а не, например, такие события, как августовский путч или демократические реформы 1990-х годов. С точки зрения коллективно разделяемых символов и социальной памяти российские поколения очень похожи. Напротив, отличия фиксируются, скорее, на уровне повседневных практик: более активного пользования социальными медиа, к которым за информацией и новостями самое юное поколение обращается охотнее, чем к традиционным медиа, а также потребительских стратегий.

(2) Как я уже говорила, наиболее заметные характеристики, которые отличают самое молодое поколение, — это запрос на более разнообразные информационные источники и на возможность активного потребления, исключающего стратегию «понижающей адаптации», свойственной представителям старших поколений. Молодежи гораздо важнее качество жизни, её представители не жили при дефиците, поэтому коллективистскую установку «жить как все» они в массе своей не разделяют. На вопрос социологов о том, что для вас значит «жить нормально», каждый второй (56%) 18–27-летний респондент поддерживает мнение, согласно которому это означает «жить лучше большинства окружающих», в то время как их родители из поколения «застоя» придерживаются уравнительной установки, воспроизводящейся с советских времён, — «это жить примерно так же, как большинство окружающих» (53%).

Представители молодого поколения чаще отмечают в рамках исследований о качестве жизни, что денег должно хватать на образование и дополнительное обучение (что в обыденной жизни демонстрирует популярность различных онлайн-курсов), покупку квартиры, дачи, дома или автомобиля, отдых и путешествия за пределами своего места жительства, то есть они демонстрируют важность мобильности и свободного передвижения, досуг.

Структура доверия у молодых поколений также меняется. Они доверяют социальным сетям практически так же, как телевизору (32% против 41%), в то время как у «перестроечных» это соотношение составляет 19% против 47%, а у представителей поколения «застоя» — 5% против 58%.

Молодые жители России остаются наиболее «прозападными» поколениями, хотя изменение внешнеполитической повестки и обострение отношений между Россией и западными странами увеличило в их среде долю представителей, настроенных негативно или безразлично к США и ЕС. В среде старших поколений негативизм к западным странам более устойчив и в меньшей степени подвержен влиянию пропаганды.

(3) Социолог Карл Мангейм писал о необязательности смены реальных мотивационных и поведенческих моделей со сменой поколений, и применительно к России этот тезис находит подтверждение. Конечно, нельзя сказать, что поколенческих отличий совсем нет, но нельзя и утверждать, опираясь на результаты исследований, что есть такие разногласия между представителями различных поколений в России, которые могут привести к социальному взрыву или изменению социального порядка в ближайшем будущем.

Социальный конфликт проходит, скорее, по экономическим характеристикам, выражающимся в усилении неравенства между «богатыми» и «бедными», на что указывают данные опросов общественного мнения.

(4) Реальные социальные изменения происходят только со сменой социальных институтов и обновления элиты, доступа к которой нынешнее молодое поколение пока не имеет. Более того, в их среде активное участие в политиче­ской жизни не является нормой (практически каждый второй говорит, что политика его не интересует), а низкий уровень гражданского участия не способствует формированию своего «духа поколения», образцов и норм поведения, отличных от того, что предлагают представители старших поколений.

Сразу после распада Советского Союза социальные исследователи были уверены, что скоро вырастет новое поколение жителей постсоветской России, которое будет сильно отличаться по своим установкам и моделям поведения от советских граждан. Но исследования конца 1990-х — начала 2000-х годов продолжали указывать на воспроизводство «простого советского человека» уже теми, кто социализировался вне СССР.

Константин Фрумкин,
кандидат культурологии, философ, культуролог, журналист:

(1–4) Лично я считаю идею проводить опрос о молодёжи крайне неудачной. Представители старших поколений могут сказать о младших очень немного, сколько ни подглядывай за ними на улицах. На что можно тут опираться, это на данные исследований и экспертных мнений, которые говорят, в сущности, не о молодёжи, но о тех тенденциях, которые усиливаются от поколения к поколению и поэтому позволяют отличать одни поколения от других. В частности, социологические исследования о ценностях, среди которых важнейший — Всемирный обзор ценностей, чьи результаты были подробно изложены в недавно вышедшей на русском языке книге Р. Инглхарта «Культурная эволюция». Очень любопытны появившиеся в последние годы публикации специалистов по рынку труда об особенностях «миленниалов» и «сентениалов» как работников — тут особую известность получило соответствующее исследование Сбербанка. Кроме того, кое-что можно узнать из публикаций специалистов по маркетингу об особенностях потребностей и спроса представителей разных поколений. Всё это можно наложить на теории социальных философов о моральной эволюции человечества — я бы мог назвать публикации А.П. Назаретяна.

Суммируя всё это, я бы стал говорить не о «молодёжи» — в конце концов, в любом поколении есть очень разные люди, а о неком абстрактном «новом поколении», условно воплощающем различия любого последующего поколения от предыдущего, причём эти различия, может быть, достигнут своего апогея даже не у нынешней молодёжи, а у тех, кто сегодня ещё дети, а может, и у тех, кто пока не родился.

Итак, новое поколение будет «технофилично», весь их мир будет заключён в гаджетах, которые они будут носить с собой — а может быть, и вживлять в тело (если только технологизированная среда не сделает гаджеты вездесущими — тогда их и носить не придётся). В гаджетах будет их общение, развлечения, покупки, финансовые операции. Им не будут нужны «физические встречи» и «физические посещения» чего бы то ни было. С новым поколением придёт в упадок нынешняя торговля — покупатели нового типа будут не ходить в магазин, а требовать доставки — причём не на дом, а туда, где они сейчас находятся. Они привыкнут и будут требовать, чтобы все блага цивилизации и комфорт следовали за ними, где бы они ни были.

Поскольку это в той или иной мере станет доступным, связь нового поколения с родиной, с домом ослабнет. Это будет поколение космополитов и кочевников. Патриотизм станет прихотью или хобби. Они будут менее брутальны и менее склонны к насилию и убийствам.

Их общения и социальные связи будут гораздо больше, чем у предыдущих поколений, но это не помешает одиночеству и отсутствию крепкой дружбы в том смысле, как её понимали старшие поколения.

Они будут менее религиозны.

Они будут менее почтительны к авторитетам, не будут соблюдать дистанцию, с точки зрения старших поколений они будут фамильярны, и, возможно, это приведёт к тому, что в русском языке вымрут уважительное местоимение «Вы» и обращение по имени-отчеству.

Они не будут верить в карьеру, в частности, потому, что старшие поколения — благо продолжительность жизни растет — вовсе не будут торопиться уступить им свои места. Поскольку они не будут верить в карьеру, они будут хотеть, чтобы труд и рабочее место приносили им удовлетворение уже сегодня. Они захотят жить сейчас, их будет очень трудно мотивировать деньгами, тем более их будет невозможно уговорить подождать, потерпеть, затянуть пояса. Принцип удовольствия опять потеснит принцип реальности. В тех случаях, когда рабочие места ещё сохранятся и не будут вытеснены дистанционной работой, эти рабочие места должны становиться всё более комфортными, сочетая в себе работу с фитнесом, развлечениями и т.д. Они откажутся терпеть страдания. Обезболивание будет не процедурой, а стилем жизни. Они будут уверены, что всегда выживут и не останутся голодными, они не будут бояться потерять работу — часто они не будут считать работу обязательным элементом жизни.

Они продолжат эксперименты с телом, так что нынешний пирсинг покажется детским лепетом. Они позволят науке и искусству, медицине и технике изменять своё тело и тела своих детей. Они будут терпимы к любым, самым невероятным сексуальным и телесным практикам. Гомосексуализм будет не нормой, а одной из множества норм.

Их культурное потребление с точки зрения типов медиа, типов контента, охвата органов чувств будет гораздо разнообразнее нашего, внимание будет рассеяно между огромным количеством носителей информации и жанров. Краткие текстовые фрагменты, записи в соцсетях будут иметь большее значение, чем классическая литература. Видеоролики и всё прочее, что могут дать технологии, потеснят традиционные для нас виды литературы и искусства.

Я полагаю, что в повседневной жизни они будут свободнее и счастливее нас. Будут ли они свободнее в политическом смысле — я не уверен.

Оригинал