Третий вариант концепций модернизации связан с проблемой выхода из тоталитарных систем. Тоталитаризм, как показали исследователи германского нацизма, советского большевизма или итальянского фашизма, представляет собой не просто сверхцентрализованный бюрократический режим насилия, а соединение архаических идей (общинного, антииндивидуалистического коммунизма, мифологии расы, «крови и почвы», неравноценности людей и народов, «органического», то есть мистически предопределенного единства «воли народа», скрепленного партией, звеньями боевого братства — «фашиями», и т.п.) с самыми современными технологиями реализации этих псевдотрадиционалистских и архаических по происхождению учений. В этом контексте проблематика модернизации означала внимание к факторам децентрализации, связанным с ненасильственными процессами, — урбанизации, росту образования, необходимости освоения технологий, научного знания, общей гуманизации практик управления и проч. Это другой аспект проблематики модернизации, сфокусированный на том, как и где идут процессы структурно-функциональной дифференциации.

Термин «низовая модернизация», как мне кажется, задает ложную постановку проблемы, так как исходит из остаточной идеи экономического детерминизма: если человека накормить, полечить и удовлетворить его основные физические потребности, то он, в общем, захочет чего-то более высокого — духовного, морального, политического и т.п.

Европейская культура, из которой родилась «модернизация», возникла из крайне редкой констелляции исторических обстоятельств: невозможности для любого субъекта власти (короны, императора, католической церкви, протестантов, суверенных городов, третьего сословия и других) ликвидировать своих оппонентов, что дало толчок к поиску систем компромиссов, конвенций при условии «естественного» обладания некоторыми свободами, то есть неотчуждаемых прав собственности, жизни и проч. В самой концепции модернизации, в сухом остатке этой идеи лежит представление о дифференциации институтов, обладающих собственными ценностями, не сводимыми к чему-то одному: религии, царству, государству и проч. За ней стоит представление о перманентном процессе усложнения общества, в котором являются всё новые сферы, связанные с частными интересами, наращиванием социальных связей и независимых от государства образований, а значит, происходит становление автономной личности, которая, будучи включенной во множество институциональных сфер, участвует в общественных делах и отвечает за свои действия.

Появление этого нового типа человека, как выяснилось в различных историко-социологических и антропологических исследованиях, может быть детерминировано самым разным образом. Совсем не обязательно главным фактором должна быть «протестантская этика», как склонны считать эпигоны. Дело в сочетании обстоятельств и факторов, которые ведут к социальной дифференциации, автономизации сферы политики от сферы хозяйства, права от господства, науки от идеологии, религии от гражданского общества и государства и т.д.

Рационализация повседневности, структура господства и доверие

Значит ли это, что вообще нельзя говорить о каких-то изменениях в обществе снизу? Изменения в российском обществе есть, и довольно существенные.

Прежде всего это касается рационализации повседневности. Это необходимость освоения во все больших масштабах техники, новых, более сложных систем коммуникации, овладение новыми формами финансового поведения, калькуляции, планирования и прочего, что означает не просто усложнение повседневного мышления, но и усложнение социальных структур, их сегментирование, появление более абстрактных медиаторов и коммуникативных посредников. Здесь так или иначе идет усложнение социальных структур общения, взаимодействия, особенно в мегаполисах. В сфере повседневности изменения довольно заметны. Вопрос: могут ли они повлиять на трансформацию «больших» институциональных систем — организацию власти, повышение собственного участия в общественной жизни, в политике, расширение ответственности и проч.? Думаю, что нет.

Конечно, в крупных городах, прежде всего у населения мегаполисов, городов-миллионников резко усложнились формы поведения. Социальная среда стала гораздо более сложной, дифференцированной, что ослабляет связь индивида с той или иной социальной группой или институтом. Появились сегменты рыночной, частной экономики, уменьшилась зависимость от государства в связи с расширением теневого сектора, коррупции, сервисной экономики. В зоне частной экономики,  соответственно, резко ослабли государственно-патерналистские ориентации и ожидания. Там появились новые формы поведения, причем довольно быстро и неожиданно, большая ответственность, доверие к партнеру и прочее. Но мне кажется, что эти изменения носят сегментный характер и не распространяются на базовые институциональные отношения, поскольку вертикальная структура власти и господства остается практически неизменной.

Вертикальная структура власти предполагает легитимацию через отношение к прошлому, а не к способности решать актуальные задачи. Это предполагает условное делегирование обществом (населением) властным структурам прав и полномочий для реализации предложенных правительством стратегий решения этих проблем. Не обязательно это означает или предполагает сакральность традиции или традиционного авторитета правителя, но апелляция к прошлому, соответственно, воспроизводство и легитимация предыдущих фаз, должна быть. Например, оправдание своей власти тем, что у нас была великая держава и мы сейчас ее возрождаем (а это требует сплоченности вокруг власти, особенно необходимой в условиях враждебного окружения, подавления бузотеров и оппозиции).

Все данные наших исследований, в том числе международных, которые мы много лет ведем по программе International Social Survey Program (куда входят более 30 стран), указывают на крайне низкий уровень межличностного и институционального доверия. Мы находимся по этому показателю среди стран с очень высокой степенью социальной дезорганизации, порожденной социальными конфликтами, этническими и религиозными столкновениями, войнами и прочее. Это зона таких стран, как Чили, Доминиканская Республика, Филиппины. Очень низкий потенциал доверия как социального капитала, ограниченность солидарных связей, неверие финансовым и правоохранительным организациям, политикам, партиям, профсоюзам, то есть тем институтам, которые определяют во многом повседневное существование.

По уровню доверия мы находимся в третьем десятке стран из примерно 30–35. Люди доверяют только самому ближнему кругу: родственникам, в меньшей степени — коллегам, в малых городах и деревнях — соседям, то есть тем, по отношению к кому есть средства прямого контроля и взаимной ответственности. Очень маленький радиус доверия, солидарности, низкий уровень институционального доверия. У населения деньги какие-то есть (в массе это очень небольшие средства), но никто не торопится их доверять государственным или большим акционерным организациям, которые могли бы их инвестировать. И дело не в том, что люди не знают, зачем это нужно, а в том, что их столько раз обманывало государство, что нужно три поколения, чтобы они начали доверять. В этом смысле мы прямо противоположны модерным, скандинавским странам, где самый высокий уровень и институционального, и межличностного, и обобщенного доверия.

Ближний круг доверия — это не обязательно, кстати, непосредственно лично знакомые, потому что блат и коррупция, как писал Алексей Левинсон, также строятся на персонифицированном коде («Я от Ивана Иваныча»). Совсем не обязательно знать, кто такой Иван Иваныч, но это характеристика социальной кредитоспособности. Понятно, что это принципиально другие отношения, партикуляристского характера. Скандинавы и немцы доверяют выборам, потому что видят непосредственные связи между избирателями и партиями, между парламентом и публичной репутацией, обеспеченной свободными СМИ, независимой судебной системой, парламентскими расследованиями.

Обобщенное, то есть институциональное доверие означает доверие не одному институту, а их системе. Если вы доверяете суду, значит, вы доверяете праву, доверяете тем институтам, которые обеспечивают действенность этого права, — политикам, журналистам, моральным авторитетам в обществе, включая церковь, папу Римского и т.п. Но если патриарх, как у нас, находится под таким же подозрением в коррупции и злоупотреблениях с налогами или поставками беспошлинного табака и т.п., то как вы можете доверять этим ведомствам? Почитать — да, доверять — нет.

Амальгамный человек

Доверие невозможно без собственного участия и ответственности. Поэтому другой показатель, который мы постоянно меряем, — это готовы ли вы участвовать в том-то и том-то, можете ли вы повлиять на принятие решений — в семье, в городе, в районе или доме, в котором живете? Это чрезвычайно важный показатель. Поэтому в семье я отвечаю за положение дел и могу влиять на ситуацию. На положение дел в том месте, где я живу, — во дворе, на улице, в районе и прочем — я могу уже влиять гораздо в меньшей степени, не всегда и не во всем, и, соответственно, на уровне государства я ничего сделать не могу, а потому и не отвечаю. Вот это здесь самое главное.

Такое заключение ведет нас к признанию, что мы в России в условиях «суверенной» или «управляемой демократии», путинской вертикали «стабильности» имеем дело с амальгамой различных по происхождению и функциям отношений. Здесь склеиваются совершенно разные типы социальных действий и отношений. В этой вертикали сочетаются как архаические или традиционалистские представления (мистическая «тысячелетняя Россия», сакральные скрепы, «духовные ценности родины, семьи, земли») с самыми современными представлениями (новейшим оружием, космическими технологиями, цифровой экономикой, 25 миллионами высокопроизводительных рабочих мест, фьючерсными торгами и т.п.). Это не подлинный традиционализм поведения или воззрений. Я бы их назвал квазитрадиционалистскими, потому что это не настоящая архаика, не собственно традиция, а апелляция к воображаемой архаике, современным мифам о традиции, которые легко уживаются с зонами, в которых действительно человек вполне ответственен, планирует и прочее.

Надо только учесть, что в принципе зона индивидуального контроля, ответственности у нас очень узкая. Мы в наших опросах спрашиваем, на какой срок вы можете рассчитывать, планировать свою жизнь. Этот срок оказывается в среднем очень короткий — от 3 до 5 месяцев (что соответствует семейному стратегическому ресурсу, то есть размеру накоплений, которые позволяют семье прожить несколько месяцев, если респондент потеряет работу). Это очень узкий горизонт планирования у зрелых людей. В отличие от них, молодые люди отличаются довольно большой перспективой и большими сроками своих жизненных планов. В некоторой степени это иллюзии, надежды, но это и настоящий социальный капитал уверенности в будущем, мотивации, готовности добиваться своих целей. Я говорю «иллюзии», потому что эти планы резко меняются с приобретением социального опыта, с включением во взрослую жизнь, когда человек обзаводится семьей, детьми, включается в работу.

В целом мы имеем дело с довольно интересным явлением: сочетанием разных типов сознания, которое, как мне кажется, устанавливает барьеры или ограничения зоны рационализации (и они расширяются, безусловно, тут даже спора нет!) и слепые зоны иррационального, в смысле некалькулируемого, не подвергаемого рефлексии, осознанию поведения. Такие зоны привычного подчинения не тотальны, их сферы значимости довольно сегментированны, но они есть и образуют своеобразную структуру двоемыслия. По определенным сегментам, слоям, группам действительно происходит рационализация повседневности, но она ограниченная, и переносить ее на другие сферы нет никаких оснований.

Мы здесь не уникальны: из исследований модернизации в различных странах, особенно в Африке или в Азии, мы знаем массу примеров подобных соединений, когда, как мне рассказывали специалисты, шофер такси на Бали ставит под капот машины блюдечко с рисом для духа машины. Внешнее принудительное внесение современных форм иногда ровным счетом ничего не дает, так же как не дало появление новых коммуникативных средств в исламских странах.

С другой стороны, иногда мы встречаем чрезвычайно интересные сочетания, между прочим, совершенно современных этических представлений (например, в сфере биоэтики) с архаическими структурами религиозной регламентации повседневной жизни. Скажем, в Иране законодательство в сфере медицинского обеспечения очень продвинутое, специалистов поражает большая свобода врачей в практике пересадки органов и четкая формальная регламентированность подобных этических отношений, до которой наши врачи и чиновники еще не созрели. А вы понимаете, что это не просто выход за пределы магического или традиционалистского сознания, высокорационализированная система представлений о телесности, субъекте владения, границах отчуждения, — и все это легко сочетается с исламским неравенством женщин и т.п.?

Еще раз повторю: есть сегменты, где рационализация и — если это можно так назвать — модернизация очень сильно развиты, но они не переходят на базовые институты. Потому что институциональные структуры организации власти блокируют возможность социально-структурной дифференциации, сдерживают ее, вводят цензуру, ищут врагов, проводят репрессивную политику против пытающихся автономизироваться организаций гражданского общества, устанавливают монополию на информацию и образование и т.п. В результате возникает такое явление, как амальгамный человек.