На митинге-шествии 26 марта в Москве было заметно больше молодых людей, чем их участвовало в подобных акциях в прошлые годы. Много молодых людей было и на митингах в других городах. Уже появились во множестве толкования этого обстоятельства.
Мы постараемся высказать несколько соображений, опирающихся на опыт проведенных ранее исследований Левада-центра. При этом предупредим, что у нас не было хорошего объяснения особой пассивности нашей молодежи, так что вряд ли мы сразу найдем хорошее объяснение ее новой активности. Но несколько наблюдений и соображений, может быть, пододвинут нас к пониманию этих феноменов.
Сначала о лояльности молодых людей режиму. Если под этим понимать лояльность символам и символическим формулам, то она, несомненно, высока. Вот данные, относящиеся к началу крымнашенской эпохи и к началу нынешнего года. Тогда, в марте 2014-го, 72% молодых людей (от 18 до 24 лет) называли правильным курс страны. Это было существенно чаще, чем в остальных возрастных категориях, особенно старших (55%). В нынешнем январе этот показатель снизился до 64%, но продолжал оставаться выше среднего (50%).
Иное происходило с одобрением деятельности Путина: среди молодых в марте 2014-го оно было на уровне 87% (а в целом — на уровне 80%). К этому январю выросло у молодых до 91% — при среднем 85%. (Почему уверенных в правильности курса стало меньше, а одобряющих деятельность того, кто должен отвечать за этот курс, — больше, не спрашивайте, об этом — в другой статье).
Приведенные выше примеры типичны для последних 20 лет: молодые люди устойчиво демонстрируют большую лояльность руководству и его курсу. Зачем же молодые пошли на митинг с явной оппозиционной направленностью?
Если считать, что 26 марта люди вышли на площади, чтобы выразить недовольство деятельностью премьера, то стоит отметить особое положение молодежи среди недовольных. В целом среди населения от января к февралю 2017 года доля не одобряющих его деятельность почти не менялась (46%—47%). В молодежной части общества доля критически относящихся к деятельности премьера была традиционно ниже, но зато за месяц она определенно выросла (с 33 до 38%).
Есть мнение, что молодежи особо импонирует персона Навального. По данным опроса, к февралю 2017-го среди молодых людей говорили, что знают, кто это, только 31%, тогда как в целом его знали уже 47% россиян. Зато среди знающих его молодых о нем отзывалась положительно почти четверть, а среди остальных лишь 15%. И поддержать его на президентских выборах среди знающей его молодежи, по их словам, готовы были в феврале 17%, а среди прочих его знающих — менее 10%.
Может быть, дело в особо отрицательном отношении молодежи к коррупции? В самом начале марта проводилось исследование по поводу отношения граждан РФ к коррупции в государственных органах. В сумме три четверти молодых согласились с такими формулами, как: «Органы власти России в значительной мере поражены коррупцией» (50%) и «Коррупция полностью поразила органы власти России сверху донизу» (25%). Три четверти российских юношей и девушек считают высшую власть в той или иной степени коррумпированной. Пойдут ли они по этой причине на митинг? В феврале говорили, что на митинги политического протеста пойдут, но не все, а только каждый десятый-одиннадцатый.
Дополняют эту картину ответы про протестные митинги 2011—2012 годов. Среди молодых людей поддерживают сейчас эти протесты больше всех (29% против 25% среди пожилых). Другое дело, что молодые меньше других верят в их, так сказать, прагматическую результативность. Они, заключаем из этого, больше верят в протест как таковой. Это известная в мировой и нашей культуре позиция. Ее принято не уважать. Попробуем показать, что в случае нашей молодежи она имеет свои причины для существования и свой смысл.
В самом деле, все приведенные выше данные опросов говорят в основном о предпосылках участия молодежи в политическом протесте. Но сильных драйверов этого участия они не показывают. Между тем, кажется, что они есть. И увидеть их помогает сам митинг как событие в городском пространстве, шире — в социальном пространстве.
Запросы на городское пространство у молодых самые большие. По данным урбанологических исследований, именно молодежь — если она не превращается в уличные банды — живет в городе экстерриториально, занимает или хочет занять его весь, и прежде всего его символически значимые места. Ей это надо, поскольку ее возраст — это возраст поискового поведения, возраст межгруппового контакта и обмена. И если городское пространство бедное или стесненное, или зауженное запретами, это вытесняет молодежь в андеграунд, в наркотики, в суицид или в отъезд.
Сказанное относится и к социальному пространству вообще. Бедный набор социальных лифтов, вузов, которые нужны только для диплома, бедный, однообразный набор предлагаемых социальных поприщ: убитая наука, убитый бизнес, пошлый мир масскульта, тоскливый мир офиса, где и самореализация не интересна. Чем лучше твое учебное заведение, тем меньше шансов найти потом работу в родном городе, в родной стране. Тем выше шанс, что это заведение сольют, закроют, расформируют, скомпрометируют. В итоге, кто чаще всех покидает наше социальное пространство? Молодые.
Мы полагаем, что этот митинг, как и митинги 2011—2012 годов, были в основном эпизодами борьбы граждан не за конкретные политические или экономические цели и интересы, а за отнимаемое у них социальное пространство. Горожане («рассерженные горожане», как говорили в 2011 году) обнаружили, что им, оказывается, надо просить у начальства дозволения собираться в том или ином месте города. И чем это место символически важнее, тем меньше вероятность, что соизволят разрешить. Молодые люди, скандировавшие на митинге: «Это наш город!» — указали на главную причину, которая их привела на улицы. Они вышли отстаивать свои права на городское, а с ним и социальное пространство.