В чем проявляется и какие формы приобретает гражданская активность россиян в достаточно непростой, в первую очередь из-за экономических причин, период российской действительности, готовы ли сегодня люди брать на себя ответственность за более уязвимые группы населения, возможно ли повлиять на мнение власти через петиции и акции несогласия – об особенностях общественной мысли и жизни россиян ответственный редактор «НГ-политики» Роза ЦВЕТКОВА расспросила руководителя отдела социально-политических исследований Левада-Центра Наталию ЗОРКУЮ.
– Наталия Андреевна, как правило, гражданская активность в современном, стабильно развивающемся обществе – это очень важный показатель его социально-политического состояния. Насколько активны сегодня наши сограждане, на какой градусной отметке стоит их гражданская позиция?
– Если говорить о гражданской, общественно-политической активности, которая связана с тем, что люди проявляют готовность сопротивления государственной машине, ограничивающей права и свободы различных групп населения, право на критику и несогласие с действиями власти, проводимой внутренней политикой, принимаемыми законами и тому подобное, то после 2014 года уровень такой активности и ее поддержки в российском обществе, который и так не был особенно высок, сейчас стремится к нулю. Я имею в виду градус общественных настроений. Напомню, что протесты 2011–2012 годов поддерживало, пусть на декларативном уровне, а не активными действиями около 40% россиян. Череда принятых до и после протестов законов репрессивного характера, всем известные законы о митингах, собраниях, НКО – «иностранных агентах» и т.д., – которые как раз и были направлены на подавление гражданской активности, в значительной мере диффузной и еще слабо организованной, нанесли ей сильный удар. А насаждаемая пропагандистской машиной, закрутившейся после присоединения Крыма с невиданной силой, идеология угрозы государству внешних и внутренних врагов, натравливание общества на «несогласных» – гражданских активистов, правозащитников, несистемную оппозицию и т.д. – все больше превращала их в глазах пассивного и приспосабливающегося большинства в маргиналов.
Мы постоянно отслеживали восприятие людьми законов этого рода, тем более что их неопределенность, юридическая непрописанность и несовершенство с очевидностью для экспертного сообщества, содержали в себе угрозу их применения в политических, внеправовых целях. Это подтверждает правоприменительная и правоохранительная практика.
В минувшем году апофеозом законотворчества стал законодательный «пакет Яровой». Около трети опрошенных в вопросах об отношении к тому или иному закону с постоянством высказывали мнение, что они принимаются и могут быть использованы для подавления общественной критики, гражданских прав и свобод, свободы слова, деятельности гражданских структур, оппозиции, неправительственных организаций и институций, инакомыслия в самом общем смысле слова. Чаще такое мнение высказывали более образованные жители крупнейших городов, обладающие большими социальными и культурными ресурсами. Но важно то, что понимание репрессивной направленности этих законов сочеталось тем не менее с поддержкой этих законов большинством: 55–56%, в общем, одобряли принятие таких законов. Это не поголовная поддержка, но ситуация похожа на то, что происходит во время выборов. Когда успех правящей партии обеспечивает именно такое пассивное, приспосабливающееся к системе большинство, убеждающее себя в том, что оно ни на что не способно повлиять, и все больше усваивающее, что сопротивление, активные действия и несогласие – опасны.
– Они считают, что власть лучше знает, что нам, гражданам, нужно?
– Нет. Это уход от ответственности, отказ от действия и солидарности с теми, кто мог бы и хочет представлять общественные интересы, интересы разных групп. Это форма самосохранения, защиты своего маленького мира, давно уже сузившегося до ближнего круга семьи, близких к ней людей. Воспроизводится советская позиция «не высовываться», на которой строй во многом держался. Как если бы поддержка репрессивных практик системы, которая во многом, хотя бы смутно, осознается, или молчание по этому поводу гарантирует тебе неприкосновенность «частной жизни» и пресловутую стабильность – существование без широкого горизонта будущего. Думаю, что оголтелых сторонников репрессивных мер, направленных на подавление общества, которые идеологически были бы убеждены в необходимости таких законов, их на самом деле небольшое меньшинство. Основная масса подчиняется и приспосабливается к институциональному насилию, рассчитывая на выживание.
– Что вы подразумеваете под институциональным насилием?
– О нем можно говорить, особенно сейчас, в ситуации экономического кризиса, связанного не только с проблемами экономических реформ, но и с последствиями внешней и внутренней политики последних лет, когда люди вынуждены приспосабливаться к падению уровня жизни в отсутствие политики выхода из кризиса, то есть в отсутствие институциональных реформ, которые обеспечивали бы развитие и модернизацию страны в экономическом, политическом, культурном плане. Но это не означает, что институтов нет, это указывает сохранение и воспроизводство прежних, во многом сохраняющих черты советских институтов, блокирующих развитие, реальные реформы. Так, бюджетные проблемы решаются во многом за счет населения, малого и среднего бизнеса и так далее, сокращается финансирование важнейших для общества сфер – здравоохранения, образования, а в отсутствие направленных на развитие социально значимых реформ в этих областях это ведет к их деградации. Существование большинства населения в таких условиях и является приспособлением к институциональному насилию. У людей становится все меньше выбора, свободы действий. А выход для большинства – приспособление, понижающая запросы адаптация.
В конце 2015 года резко усилились панические настроения, связанные с кризисом, тогда очень впечатляюще подскочили все показатели эмоциональной нестабильности, но сейчас мы видим, как страсти понемногу улеглись, что, правда, не отменяет сохранение подспудного хронического недовольства своей жизнью. Все связано с тем, как устроено общество, насколько мы стали обществом.
– Объясните.
– Некоторое благополучие первого десятилетия нового века – рост доходов, удовлетворение бытового спроса и пр. не было связано, не сопровождалось существенными изменениями самой социальности. А что важно для того, чтобы общество развивалось, становилось более солидарным, чтобы люди доверяли друг другу, доверяли новым институтам? Чтобы, собственно, само выстраивалось будущее, точнее, появлялись важные ориентиры развития? Об исчезновении будущего говорят очень многие, меньше говорят о слабости и неразвитости представлений об общем благе. За постсоветский период образовался такой слой людей, которых можно назвать «self made», – он очень тонкий, небольшой, почти исключительно городской, но более благополучный, квалифицированный, информированный и компетентный. Именно в этом слое прежде всего произошло некоторое пробуждение как раз в начале 2010-х годов, которое вылилось в гражданские политические протесты, потому что этот слой людей стал понимать, что будущего для дальнейшей самореализации, успеха, социальной защищенности, гарантированного соблюдения прав и свобод у него нет. Дело не в количественных характеристиках этого слоя, а в том, что в сложившейся политической системе, неразвитой политической культуре, публичности у него нет никакого влияния, нет партии, которая бы выражала его интересы, нет общественного признания его достижений. Социальное пространство разрежено, горизонтальные межгрупповые коммуникации неразвиты или подавлены. Но именно в этом слое заметно стало в 2011–2012 годах усиление гражданской активности, а еще раньше стал оформляться интерес и озабоченность социальными проблемами, то есть начали зарождаться социально значимые представления об общем благе, в первую очередь – по отношению к социально слабым группам.
Социальная апатия и безынициативность как форма самосохранения. Был какой-то период отрезвления, когда люди начали понимать, в каком обществе они живут, что есть масса проблем и людям надо помогать и становиться тем самым лучше. Это указывало на зачатки формирования другой общественной морали, начала ценностных подвижек. Этот более или менее благополучный слой – предвестник среднего класса, который в значительной степени в нулевые годы жил в ориентации на самих себя, и наиболее заметные изменения происходили через изменение образа жизни, через потребление, освоение каких-то новых жизненных стандартов, заимствованных из западной жизни. Жить как на Западе – об этом мечтали и в советское время, к этому сводилась и большая часть ожиданий людей в начале перестройки – благополучная, более или менее обеспеченная повседневная жизнь. И если в сфере потребления произошли вполне ощутимые изменения, то в сфере социальных отношений накопился очень небольшой потенциал для изменений. Ценностные трансформации, которых так ожидали в начале 1990-х, не могли сложиться без глубоких институциональных реформ, которые, в свою очередь, меняли бы общество и способствовали бы укоренению нового социально-антропологического типа личности – свободного, активного, открытого для социального взаимодействия и готового к действию и принятию на себя ответственности субъекта. В описываемом мною слое к концу первого десятилетия 2000-х начали сильнее ощущаться эти дефициты новых, модерных ценностей и морали. Но в условиях слабости и неразвитости гражданского общества, дефицита новых социальных институтов и усиления репрессивных действий политической системы этот слой оказался сильно деморализованным, фрустрированным, погруженным в социальную апатию.
– Процесс осознания закончился, не успев сформироваться?
– В самом начале трансформации была сильна идея неизбежности транзита – экономических реформ и укоренения новых демократических ценностей, построения гражданского общества, что оно будет меняться как бы само собой. Но большая часть людей, выросших в советское время, как бы ни ценили они эту западную жизнь, не понимали, какая огромная политическая и социальная история и работа стоит за этим видимым благополучием. Сказались огромные дефициты понимания переходных процессов в нашей стране – как в обществе, так и у его элит. Так, социальные элиты, интеллигенция оказались не слишком готовы к трезвой и глубокой оценке и пониманию того, какая огромная, очень тяжелая, очень сложная работа различных групп предстоит: по анализу того, что такое экономика, как она может выстраиваться, меняться, что такое реформы и как донести их смысл и необходимость до других людей, что такое политические процессы, что такое общество и общественные процессы, что такое политическая культура, как находить способы и формы влияния на эти процессы и доносить это понимание обществу и тому подобное.
А если возвращаться к слою протосреднего класса, который был заметно активнее и в гражданском плане, и в политическом, и в социальном тоже, то, в каком-то смысле проснувшись, они оказались в такой социально и институционально разреженной среде, что влияние самых разных инициатив на общую ситуацию оказывалось весьма ограниченным.
– Почему?
– Потому что мало возникло новых объединений, движений, фондов, слишком слабыми оказались процессы самоорганизации, мало инициативных групп и движений, а под давлением государства, с созданием карманных общественных структур, развернутым наступлением на НКО, они практически исчезли. Доля людей, принимающих активное участие в социальной и политической жизни, гражданских активистов, тем более, почти не изменилась с начала 90-х годов и составляет 3–4% от всего населения, в то время как в развитых европейских странах подобная активность на порядки выше. Причем это относится и к горожанам. Мы проводили такие исследования: в крупнейших городах активных людей чуть больше, но все же доля их невелика – не более 5–7%, а за последние три года она стала еще ниже.
Мы делали исследования по определению городского класса, опрашивали горожан крупнейших городов. В принципе там, где благополучие выше и есть какое-то освещение и потребность в общем социальном пространстве и в каком-то узком развитии, гражданская активность немного повыше. Но все равно она очень низкая по сравнению с другими странами, где гражданское общество давно существует.
С одной стороны, это объясняется очень резким ухудшением общей – общественной, социальной, политической – атмосферы, усилением репрессивного режима, преследованиями. Когда люди видят, что любая активность, даже не протестная, а просто перепост в социальных сетях может вызвать тяжелые последствия, то это все подавляет эту активность.
– Но зачем государственной машине нужно в контрнаступление идти и подавлять любые гражданские инициативы на корню? Почему такие страхи у государства в отношении своих же граждан? Ведь, наоборот, должно присутствовать стремление улучшать жизнь граждан, а не запугивать их?
– По идее, да, но это говорит о том, как устроена наша власть: что в принципе воспроизводятся элементы советского и более ранних лет устройства власти, которое априори направлено на подавление активности, на полное подчинение, контроль над всеми сферами жизни человека. Это логика развития режима, это проблема качества элит политических, их представлений о том, что такое общество, страна.
Мы присутствуем при страшном дефиците элит, для которых было бы ценно и важно развитие и модернизация страны в широком смысле этого понятия, а не только технократическом, об общем благе людей. Нынешняя элита ориентирована на удержание власти и накопленных ресурсов, это отчасти жизнь в параллельном каком-то пространстве. Такая конструкция власти и качество элит ведет только к ужесточению контроля над обществом. И сейчас это работает, потому что подавляющее большинство людей подчинились ситуации и хотят одного, лишь бы хуже не было, лишь бы их не трогали. Но внутренняя хроническая неудовлетворенность жизнью очень больших масс населения никуда не делась, она сохранялась на протяжении всего постсоветского периода, а важнейшая причина в том, что нет идеального уровня устремлений, нет позитивных основ для самоопределения и самооценки, что и погружает общество в аморфное состояние, раздраженное бессилие.
– И в итоге гражданская активность, которая, по вашему определению, стремится к нулю, ушла вся в мир виртуальный, в социальные сети?
– Если говорить о реальной активности, то все-таки еще сохраняется благотворительность, денежные пожертвования. Это больше проекты, связанные с раковыми больными, детьми, инвалидами, детьми с особенностями развития и тому подобное. Но на фоне кризиса благотворительная активность граждан снижается, видимо, мало и потенциальных спонсоров. Поэтому эти инициативы с таким трудом пробиваются и существуют, и тут вынуждены вступать в прямое взаимодействие с государством и просить денег.
– Которое тоже не очень-то охотно их дает.
– К тому же проблемы социальной сферы едва ли можно существенно смягчить преимущественно благотворительными проектами, они гораздо глубже и сложнее и требуют серьезных перемен и реформ на уровне институтов.