Про силу социологии много можно узнать из результатов исследований, но эта наука вряд ли вызывает сильную реакцию у российского общества, у которого уровень понимания происходящего заметно понижается в последние годы. Общество нуждается в толковании и объяснении получаемых данных, но это функция не самих исследователей, а посредников – аналитиков, университетских профессоров, комментаторов, публицистов, дающих свою интерпретацию социологическим выводам и заключениям, описанных общественных реакций, которые фиксируются опросами. Проблема поэтому не в самом обществе, а в слабости или даже в отсутствии компетентных интерпретаторов массовых мнений и представлений. Пока же их замещают массмедийные балаболки, приводящие получаемые из исследований сведения к уровню понимания раздраженного обывателя. Я очень скептически отношусь к общественному влиянию социологии (не политтехнологической обслуги, а именно собственно социологов).

Я знаю только один случай, когда данные опросов общественного мнения действительно стали сильным политическим фактором, повлиявшим на принимаемые решения руководства страны. Это было в 1995-1996 году, когда мы проводили опросы об отношении к Чеченской войне и ее последствиях. Исходя из наших данных, был сделан вывод о том, что без прекращения войны на Кавказе, шансов выиграть президентские выборы у Ельцина нет. Война в обществе воспринималась крайне негативно, как несправедливая и ненужная, общественное мнение настаивало на немедленном ее прекращении. Если война не закончится, то у Ельцина нет шансов выиграть предстоящие президентские выборы.

И это было единственное в моей практике за все тридцать лет, когда действительно российская социология могла на что-то повлиять. Чем дальше, тем в большей степени социология (польстеры, университетские центры, академическая «наука», прикладные службы при администрации разного рода и уровня) склонялась к обслуживанию власти, ее информационному и пропагандистскому обеспечению ее запросов и действий, как и в советские времена – к «оптимизации управления». Собственно, проблемы российского общества – состояние морали, культуры «терпения» и насилия, зависимости от прошлого, надежды, иллюзии, страхи и множество других важнейших вещей – мало кого интересуют. Поэтому большинству людей «до лампочки» результаты рейтингов российских партий и политиков, информация о том, каковы реакции управляемого общества на риторику депутатов (которых почти никто не знает), на выдвигаемые правительством проекты «решительного решения» всех назревших вопросов и прочее. Нельзя забывать, что на социологические исследования реагирует у нас максимум 10-12 процентов населения. Это в основном политики, депутаты, журналисты и очень тонкий слой ангажированной публика, надеющейся на продолжение «демократического транзита» или «возвращение к социализму».

Конечно, это еще связано с особенностями нашего общественного сознания.

В западных демократиях задачи для научных исследований проблем общества или страны ставят в первую очередь гражданское общество, а не власти, не политики. Там социология – это преимущественно университетская наука, предназначение которой – познание общества, его самоанализ, понимание внутренних конфликтов, напряжений, комплексов, ресурсов развития. Там социология решает куда более серьезные задачи, чем наши аналогичные институты, которым приходится заниматься преимущественно рейтингами, чтобы не уронить популярность того или иного важного лица.

Я вспоминаю, как во время Второй мировой войны в США очень важные исследования проводила группа недавних эмигрантов из Германии, бывших сотрудников Франкфуртского института социальных исследований), которая выявила распространенность профашистских настроений в самой Америке. Это не только широко известные работы по проекту «Авторитарная личность» Т. Адорно и других, но и исследования каналов, по которым эти античеловеческие идеи транслировались. Они вызвали сильный резонанс, возбуждение судебных исков и закрытие одной из влиятельных нацистских газет, а главное – понимание публикой угрозы, исходящей от подобных движений и идеологий. Другой пример результативной научной (междисциплинарной) работы социальных ученых, который для меня чрезвычайно важен, это дискуссии и разработки ведущих американских социологов, политологов, социальных психологов, экономистов, касающихся вопроса: “Что делать с нацистской Германией после ее капитуляции?», чтобы не допустить в будущем возрождения тоталитаризма. Подчеркну, этот анализ они провели не после войны, а еще в самое горячее ее время, когда даже не было ясно – кто победит. Наказывать весь немецкий народ, возлагая на всех вину за преступления режима, невозможно и бессмысленно, учитывая степень поддержки его населением. Поэтому, как и К.Ясперс, надо было разделить проблему на две части: вины и ответственности. Осудить правовым образом высшее руководство и среднее звено функционеров за преступления против человечности и развязывание войны, оказать моральное давление на немецкое общество для понимания его соучастия в преступлениях государства и принятия общей ответственности за них. Поэтому выработанный план предполагал целый ряд мероприятий по судебному преследованию нацистов, с одной стороны, и проведение последовательной и многолетней политики по денацификации немецкого общества – запрет на профессию для нацистских чиновников, учителей, судей, журналистов с тем, чтобы подрезать сами каналы воспроизводства нацистской идеологии и не допустить воспитания в прежнем духе молодого поколения.

Это все потребовало от общества немалых усилий и времени – на это ушло больше 20 лет, сменилось поколение, воспитанное уже в другом духе. Особенно трудно было в первые послевоенные годы, когда военная администрация и новые немецкие власти столкнулись с резким неприятием самого факта преступлений нацистского государства немалым числом немцев. Далеко не все удалось сделать из намеченного, но постепенно ситуация стала меняться. Сегодня Германия – образец демократии и правового государства. Понятно, что такая работа, ориентированная на десятилетия вперед, требовала совершенно особого знания того, как устроено и как функционирует общество, что можно сделать для создания условий для общественного контроля власти и невозможности ее узурпации. Для меня – это образец работы ответственной социальной науки.

Наша ситуация другая, но и здесь встают проблемы большого, «длительного времени», инерции прошлого, и более частные, но не менее важные и злободневные вопросы. Эпидемия короновируса обострила все проблемы нашего общества, спровоцировав рост внутренних напряжений, агрессии, страхов, депрессии и т.п. Короновирус разделил людей на тех, кто подчиняется правилам проживания в условиях пандемии, и теми, кто говорит «чихать мы хотели». Но надо сразу сказать, что и тех, и других надо попробовать понять. Откуда у них существует недоверие к врачам, администрации, чем мотивировано такое отношение, почему существует аллергия к масочному режиму. Это, во-первых.

Во-вторых, какое удовлетворение демонстративно получает человек, нарушая введенные правила и нормы? Что это? Бравада? Самолюбование? Лихость? Или просто глупость? Последнее качество я бы не стал скидывать со счетов, глупость – очень важная часть силового ценностного поля в обществе, она тоже распределяется не случайно.

Однако есть и тотальное недоверие к государственной медицине, которая предназначена не облегчить страдания людей, не помочь, а нацелена на обеспечение их «трудоспособности», на то, чтобы поддержать их в качестве функционирующих единиц. Именно на это была направлена в очень большой степени отечественная медицина, и остается такой до сих пор, как минимум – государственная.

И это люди понимают, отсюда появилось недоверие. Тем более что у многих людей затронуты жизненные интересы, потому как уже принудительным образом закрываются многие как частные бизнесы, так и рабочие места. И это не только наши явления – то же самое и в Европе.

Поэтому здесь мы не найдем какого-то одного объяснения тому, почему есть сопротивление ношению масок. Здесь и недоверие, и частные интересы, и, наконец, просто кипучий идиотизм.

Наши опросы говорят о стойком недоверии к официальной информации о масштабах заражения. 33 процента опрошенных уверены, что данные по заразившимся и умершим сильно занижены, что властей скрывают истинные масштабы пандемии. Но, в то же время, 28 процентов считают, что эти данные, наоборот, – завышены (что, в какой-то степени оправдывает отказ от ношения масок). И только 22 процента уверены, что информация адекватна картине происходящего. Это лояльная и послушная часть граждан. Таким образом, две трети опрошенных не верят в происходящее.

Но если рассматривать картину в европейском масштабе, то там довольно большое разнообразие в том, что происходит. Потому как появились самые разные стратегии борьбы.

Самая мягкая программа в Швеции. Она учитывает разнообразные интересы – от бизнеса до медицинского обеспечения. Правда, там у них смертность очень низкая, поскольку здравоохранение построено на других принципах и нормах, и они неплохо справляются с ситуацией в целом.

Другое дело Италия или Франция, где социальные меры периодически вводятся, но это не дает зримых результатов. Кроме того, в этих странах большое сопротивление граждан, особенно молодежи, людей бизнеса и сервиса. Недовольными остаются и те, кто больше затронут карантинными ограничениями. Поэтому итальянцы и французы недовольны больше других

Если взять пройденный этап пандемии, то, на мой взгляд, самое большое раздражение в любой стране вызывает даже не высшая власть, которая все-таки всегда может проявить свою силу. Раздражение больше всего канализируется на бюрократии. Чиновничество всегда оценивается населением хуже, чем любые другие слуги народа.

В этом отношении у нас гораздо лучше оценивается работа губернаторов, чем федеральных властей. Прежде всего, потому, что она почти всегда на виду. А вот правительство в этом раскладе уже не так близко от граждан.

Но зато оно всегда ближе к телекамерам.

Лев Дмитриевич Гудков, социолог, директор Левада-Центра