На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает директор Левада-Центра, доктор философских наук, известный социолог Лев ГУДКОВ.
– Лев Дмитриевич, сегодняшняя тема приложения посвящена моральному измерению политических и социальных коммуникаций. Насколько социологию с ее четкими замерами, конкретными ответами на тот или иной вопрос, с подсчетами всех «за» и «против» интересует столь тонкая сторона жизни, как мораль?
– Я вас, возможно, удивлю, но этика – это одна из центральных тем социологии. Потому что мораль не просто представление, но и императивы поведения людей, связанные с образом или идеей общего блага. Отдельному человеку, плох он или хорош, необходимо как личности соединять свои жизненные установки с интересами и представлениями других людей.
Поэтому в социологии этика – это центральная проблема солидарности, доверия, понимания ценности социального капитала, человеческих связей, коллективных представлений о чем-то важном для многих. По сути, это как раз все то, что и выстраивает и создает общество, то есть многообразные взаимосвязи людей, основанные на взаимных интересах и чувствах солидарности, без отношений господства. А значит, природа общества (как показывает сама история слова) принципиально отлична от природы государства.
Государство – это отношения власти и подчиненных. Они как раз находятся вне общества, являя собой институты легитимного насилия, признаваемые людьми формы принуждения. Мораль же оперирует такими вещами, как человеческое сочувствие, понимание, ощущение близости между людьми, их зависимость друг от друга и т.д. Иначе говоря, этика с точки зрения социологии – это сфера представлений о должном и возможном, то, что представляется им как сами собой разумеющиеся формы поведения других людей. А это значит, что такие люди предполагают, как будут вести себя другие в отношениях с ними. Поэтому мораль – важнейший, если не главный предмет социологических исследований, в том числе – через опросы общественного мнения. Разумеется, это требует определенной техники изучения подобных представлений, выявляемых с помощью косвенных или прожективных вопросов. Бессмысленно спрашивать: «Вы хороший человек или плохой?» Другое дело если спросить: «Как вы считаете, можно ли доверять большинству людей или в отношениях с ними надо проявлять осторожность?» Разработана куча разных диагностических вопросов, которые позволяют понять ценностные приоритеты людей, их скрытые установки, страхи, фобии, предрассудки…
– Можете привести пример таких опросов?
– Допустим, в 90-е годы, когда мы спрашивали предпринимателей о том, чего им не хватает или что мешает, о наиболее острых их проблемах, на первый план выходила такая этическая категория, как доверие к партнеру. То есть не дефицит капитала, не доступность кредитов или новых технологий, а простое человеческое доверие…
– И что показали опросы?
– Повальное недоверие людей друг к другу. Ощущение, что их обманывают, могут «кинуть» и т.д.
– Откуда такая уверенность?
– Это же был период ломки привычных отношений и общего кризиса, нарастающий развал всех институтов, сопровождающийся недоверием к власти, к окружающим. Примечательно, что первая половина 90-х годов отмечена всплеском преступности, самоубийств, волной сердечно-сосудистых заболеваний, которые указывают на хронические состояния стресса и фрустрации, депрессии. Все эти явления с точки зрения социолога – симптомы процессов социальной дезорганизации, распада повседневных социальных связей солидарности, доброты, сочувствия, то, что в социологии называется аномией.
Крах СССР вызывал у одних волну оптимизма, надежд, которые обернулись позже тяжелым разочарованием и утратой иллюзий, у других – мрачное ожидание конца истории великой страны, империи. С 1989 по 1992 год очень выросли и стали доминирующими коллективные чувства своей национальной несостоятельности, общество погрузилось в мазохистское переживание: «Мы хуже всех», «Мы – Верхняя Вольта с ракетами», «Мы – пример всем народам того, как не надо жить»… Это все было следствием того, что даже в поздние советские годы, во время застоя, у людей еще оставалась вера, что страна куда-то движется… Внешний идеологический оптимизм сменился чувством всеобщей обманутости, растерянности, дезориентированности, травматическим сознанием разрыва привычных связей и отношений, утратой социального положения, признания окружающих, крайне низкими самооценками и соответственно тотального страха перед другими, недоверия ко всем.
Затем начался перенос этой неудовлетворенности на ожидаемого лидера, который наведет порядок и вернет людям самоуважение и доверие к себе и другим. Такая потребность возникла еще до прихода Путина. Просто когда пришел он, эти установки уже были, и многие с облегчением увидели в нем очертания желаемого лидера, опознали его как «спасителя», «вождя».
Частично желания оправдались. Начиная с 2003 года стали расти реальные доходы населения, очень сократились параметры абсолютной бедности. Какая-то, и довольно значительная, часть населения переживала настоящий бум потребления, ставшего новым мерилом социального статуса и «достоинства» человека. Материальный успех любой ценой оказался заменой более привычных представлений об этике физического выживания, пусть и декларативной, но все же значимой норме готовности помочь друг другу, круговой поруке, тихому, но упорному сопротивлению произволу начальству. Усиливающийся аморализм все в большей степени компенсировался риторикой «вставания с колен», возвращения статуса великой державы, демонстрацией военной мощи и т.д. Хотя время от времени это растущее самодовольство прорывалось протестом «социально слабых», как это было с неудачной монетизацией льгот в 2005 году, но в большинстве случаев выход напряжения или раздражения ограничивался локальными конфликтами или этническими погромами (Пикалево, Кондопога, Бирюлево и множество тому подобных).
Но экономический кризис 2008–2009 года стал причиной уже гораздо более широкого движения массовых протестов в 2011–2012 годах, волны надежд и последующих разочарований, однако в целом и это движение не выходило за рамки городского класса. Сознание того, что изменить ничего нельзя, что надо приспособляться к обстоятельствам или, как говорят наши респонденты, «жить трудно, но можно терпеть», оборачивается стойким и безадресным раздражением, диффузной агрессией, низкими самооценками людей. Но в еще большей степени – переносом ответственности и вины на власть, неуважением к ней тем большим, чем внешне люди вынуждены демонстрировать начальству свою лояльность.
Есть три сферы, отличающиеся, по мнению большинства россиян, крайним цинизмом и аморализмом. Первая – это политика с управляемым свыше избирательным процессом, вызывающим массовое недоверие к избранным депутатам и недовольство масштабом коррупции на всех уровнях. Вторая – это судебная система, которая, по мнению населения, защищает лишь тех, у кого власть и деньги. То есть люди видят, как размываются основы правосудия и справедливости. И третья сфера – система коммуникаций между разными группами, прежде всего правительством, руководством страны и населением, обществом, управляемые каналы информации. Это псевдожурналистика. Особенно телевидение, подменяющее информирование общества пропагандой, демагогией или, что не менее важно, попросту болтовней и сплетнями.
Эти три сферы – политического целеполагания и ответственности политического класса, депутатского корпуса перед обществом, системы коммуникаций и обеспечения справедливости – не случайно вызывают самое критическое отношение. Если хотите знать, к полиции у граждан гораздо меньше претензий.
– Почему? То и дело возникают истории, связанные с превышением своих полномочий полицией…
– Да потому, что полиция выполняет то, что ей приказано. Сказано «фас», она и кидается. То есть ведет себя более-менее ожидаемым образом. Тут нет расхождения между представлениями о должном и реальностью.
А вот в отношении к политике есть большие претензии. Они, конечно, выросли не без воспоминаний многих людей о советском прошлом, когда все-таки если не обеспечивался, то обещался, гарантировался определенный уровень жизни, и это делало государство.
– Но это был социалистический патернализм.
– Совершенно верно. Плохо это или хорошо – вопрос отдельный. Просто сейчас людям трудно объяснить, почему сокращаются, например, в провинции фельдшерские пункты, а то и больницы. Речь идет о минимуме услуг, но и его, получается, лишают. А это впрямую связано с нарушением понятий справедливости, и люди, естественно, таких мер понять не могут.
Но особенно массовое возражение получила в народе пенсионная реформа: 90% высказывались против нее. Летом мы фиксировали готовность к протестам против повышения возраста выхода на пенсию, на которые были готовы выйти 53% опрошенных.
Такого никогда не было. И в других странах такие реформы тоже вызывают негативную реакцию. Но у нас пошел особый диалог с властью, которая вначале обещала не поднимать пенсионный возраст, но затем все-таки подняла. Открыли частные пенсионные фонды и вскоре заморозили их.
Кстати, рейтинг Путина после подписания им закона о пенсионной реформе упал примерно на треть, что весьма чувствительно. Раньше работал механизм переноса ответственности с президента на правительство, депутатский корпус, губернаторов и другие уровни власти. А президент РФ как бы оставался вне всего, отвечая прежде всего за символический статус России как великой державы, ее возрождение, авторитет и прочее. Сейчас ситуация с «перераспределением» ответственности в сознании граждан стала меняться.
Почему была такая реакция граждан на пенсионную реформу? Главное расхождение общества и государства заключается в двух разных представлениях о том, что же такое пенсия. Государство, как и в советское время, рассматривает пенсию как компенсацию утраты трудоспособности. Население, напротив, считает это своими сбережениями, только проведенными через государственное хранилище. При этом как минимум половина пожилых людей после выхода на пенсию предполагала продолжить работать. Но поскольку большинство у нас в основном живет без серьезных накоплений, от зарплаты до зарплаты, то пенсионный приварок должен был стать важной частью семейных ресурсов. Но изъятие этого приварка при повышении пенсионного возраста вызвало в обществе эффект грабежа.
И дело не только в отъеме денег, на которые рассчитывали люди, а в оскорбленном чувстве справедливости. Причем такое изъятие произошло на фоне торжественных заявлений о том, что Россия становится вновь великим и мощным государством. А это не может не вызывать у людей вопрос: если это так, то почему последние годы мы живем все хуже и хуже? И сами дают себе ответ: «те, кого мы выбираем, быстро забывают о нуждах и проблемах обычных людей», «они заняты борьбой за власть, личным обогащением» или проще – «воруют». В этом плане идеальные представления о том, что власть должна быть представлена лучшими в своем роде людьми – самыми умными, честными, ответственными и т.п. – расходятся с реальностью, особенно на фоне постоянных сообщений о коррупционных скандалах в высших эшелонах бюрократии, арестах, изъятии в немыслимых количествах ценностей и проч.
– Лев Дмитриевич, а если бы вы выбирали критерии того, как распределяются люди в соответствии с понятиями нравственности и порядочности?
– Дело не в том, как я лично думаю, а в том, что думает об этом население, само общество. И это мы делаем. Спрашиваем, в каких сферах общества сегодня можно встретить больше всего добрых, честных, умных, совестливых, порядочных людей? И получаем совершенно четкое распределение: добрых, гуманных, нравственных можно больше встретить в рядах учителей, врачей, ученых. Добрых, но неумных – это священники. Неумных, аморальных и хитрых – ищите в политике.
– Массовое сознание – это понятие хорошо известно и неплохо изучено. А если рассматривать с точки зрения этики – существует ли массовая сознательность и в чем это может выражаться?
– Нет. Мне кажется, что «сознательность» в советскую пору было скорее выражением показной лояльности. Это связано еще с тем, что существовала централизованная, очень жесткая система капиллярного социального контроля. Месткомы, парткомы, товарищеские суды, комиссии старых большевиков и пр. Сейчас этого нет, но ощущение полусвободы сохраняется. И выражается это прежде всего в том, что люди не хотят принимать на себя ответственность за положение дел в стране или там, где они живут. Причем на любом уровне.
Мы постоянно задаем вопрос такого типа: «В какой степени вы можете повлиять на положение в своей семье? А там, где вы работаете? А там, где живете? А в стране в целом?»
Второй вопрос такой: «Чувствуете ли вы ответственность за свою семью? За свою работу? За жизнь в городе?»
Так вот за семью люди чувствуют свою полную ответственность, поскольку могут решать какие-то возникающие проблемы, изменить положение в ней. А за политику и не могут, и не чувствуют ответственности. Поэтому и не хотят участвовать. Но раз нет ответственности, но есть внешнее давление на такого человека, то возникают лицемерие, показная лояльность к властям, компенсируемая отвращением к политике, отвращением к «сознательности», к «общим интересам».
– Это пример последовательного выключения человека из общественного поля. А что вы можете сказать о ситуациях, когда общество приходит в возбужденное состояние? Конечно, в любом таком экстремальном подъеме первыми его описывают журналисты, теперь еще и социальные сети. Но социология – это совершенно другое объяснение.
– Во-первых, при таких состояниях общества начинают работать совершенно иные механизмы, гораздо более архаические и примитивные. «Мы–они», «люди–нелюди», «свои–чужие» или «свои–враги». За 30 лет нашей работы фиксировалось несколько таких волн. Это, скажем, начало второй чеченской войны. Приход Путина и надежда на нового лидера: еще ничего не изменилось в экономике, но надежда, что завтра будет уже намного лучше, уже скакнула «свечой». Затем был скачок во время русско-грузинской войны летом 2008 года. Тогда это воспринималось не столько как столкновение с грузинами во главе с Саакашвили, сколько как конфронтация с Америкой, которая якобы вытесняет Россию из традиционных зон влияния.
Ну, и самая продолжительная волна подъема была после присоединения Крыма. Это было экстраординарное по характеру и очень длительное состояние. Сегодня оно кончилось, хотя последствия его будут сохраняться очень долго.
– Власти, очевидно, вполне удовлетворены этими взлетами национальной гордости. Но если говорить в целом, с учетом измерения негативных процессов, насколько результаты исследований социологических служб необходимы руководству страны, региона и т.д.?
– Этот интерес носит исключительно утилитарный характер: надо определить либо степень электоральной поддержки для того, чтобы затем уже политтехнологическими средствами добиться нужного эффекта. Либо замерить уровень социальной напряженности в стране в целом или в отдельных регионах. То есть сегодня в России социология в целом играет роль обслуживания власти. Что говорит о ее очень тяжелом состоянии несвободы, внутренней и внешней зависимости, то есть ее деградации как науки.
На Западе исторически социология возникала и развивалась в моменты перехода от закрытого традиционного сословного общества к массовому, открытому, представительскому, рыночному и т.д. Она должна была дать ответы на запросы самого общества: появились новые формы коллективной или массовой жизни – большие города с их особой интенсивностью духовной, экономической или политической жизни, биржей, партиями, газетами, профсоюзами, новыми течениями в искусстве, в философии и проч. Что это такое? Каковы последствия этого? Как меняется сам человек в этих обстоятельствах?
А у нас социология с самого начала формировалась как еще один инструмент управления для начальства. Средство повышения эффективности пропаганды. Политический консалтинг, дополнительный источник информации. Иные начальники стали украшать свои доклады какими-нибудь ссылками на опросы социологами населения, подтверждающими намерения чуть-чуть изменить приоритеты в финансировании, скажем, строительства культурных объектов.
Конечно, такая социология не очень интересна и самим социологам. Поэтому многие отечественные исследователи стали уходить в отдельные локальные направления работы. Кто-то исследует развитие региональных интернетов, кто-то следит за отделением Рунета от Всемирной паутины… Чем сильнее зависимость, тем более скромными становятся академические интересы и постановки самих научных задач. Это называется «ближе к практике». Очень широкий простор открывает уже работающий виртуальный мир, в котором возникает широчайшее разнообразие новых форм и отношений. С одной стороны, идет фрагментация сетевых сообществ по самым разным мотивам сближения участников. Часто можно увидеть что-то похожее на дворовые компании. Общение собачников, кошатников, болельщиков, рыбаков… Я специально привел такой ряд примеров, чтобы отметить: новые коммуникации сами по себе людей не меняют, они не делают нас умнее или лучше. Мы остаемся в новом пространстве самими собой со всеми своими достоинствами, недостатками, чувствами, интересами, намерениями.
С другой стороны, уже стали регулярными попытки властей регулировать правила жизни в виртуальном пространстве. Как и в обычном обществе, эти усилия ни к чему не приведут. На каждое ограничение найдется свой ответ. Любое пресечение лишь усилит градус сопротивления. Многие века живет древняя истина: «То, что навязано человеку силой, обречено». Никакие технологии не в силах сделать человека счастливым или свободным. Вспомним из Ильи Ильфа: «В фантастических романах главное это было радио. При нем ожидалось счастье человечества. Вот радио есть, а счастья нет».
– Так что же дальше?
– Обычного человека в России по-настоящему интересует только его собственная повседневная, серая и обыденная жизнь. Это самая устойчивая вещь. Она есть то, что остается после всяких катаклизмов, революций, возбуждений, взлетов гордости и величия. Наш человек научился жить, приспособился к репрессивному государству. Он никому не верит, в особенности властям, надеется на чудо, но по-настоящему не ждет никаких улучшений в своей жизни, поскольку знает, что его благополучие зависит только от него. Поэтому он радуется в очередной раз: «Крым наш», «мы вновь стали великой державой», но при этом не хочет ничем поступиться или платить за это величие. Такова реальность, при которой 85% категорически не хотят участвовать в политике. А это значит, что в России все меняется и все остается как раньше.