Степан ГОНЧАРОВ
Недавно мне довелось побывать на одной из программ, озаглавленной «Век толп» в честь одноименного произведения Сержа Московичи. Обсуждались тема «правого поворота» нескольких западных стран и очевидный сдвиг идеологического баланса в части мира, определяющей нормативную повестку для всего остального мира. Примечательно, что ход истории поворачивается практически молча. Мы слышим только голоса протестующей общественности, алармизм СМИ и популярных медиаперсон, а проголосовавшее за откат либерализма большинство остается молчаливым во всех тех странах, где правые набирают силу. Один из важнейших вопросов можно сформулировать так: является ли это концом политики как публичной борьбы разных групп интересов, то есть в том смысле, который в слово «политика» вкладывали древние греки, люди, для коих центром жизни была именно толпа, собиравшаяся на агоре?
Огромная заслуга Сержа Московичи состоит в том, что он обобщил работы первых социологов и психологов, обративших внимание на психологию толпы и увидевших в ней нечто большее, чем простую сумму индивидов, – «психологическую общность». В политологическом смысле это новый актор, обладающий коллективной волей и навязанной ее вождями волей. Не случайно о толпе как новой конституирующей силе начали говорить в середине XIX века. Это период формирования массовых партий и рабочих движений, ставших прямым следствием демонополизации власти (а до того власть находилась в руках аристократов). Кроме того, это и время появления общественных пространств, где зевака, фланирующий по улицам, мог лицом к лицу столкнуться со спешащим по делам рабочим. В моменты общественных волнений улицы и площади могут превратиться в сцену, объединяющую специфическую публику по какому-либо общественно значимому признаку. Экономические требования, отношение к социально важному вопросу, желание поддержать или отвергнуть действия политиков и много других поводов объединяют и разделяют общество. Толпа как политический феномен стала возможной благодаря массовизации политики. А массовая политика существует лишь до тех пор, пока сами граждане стремятся реализовать собственные интересы в публичном пространстве.
Демарш протестов
Частота и масштаб митингов до сих пор оставались чуть ли не главными показателями политизированности общества. И сегодня все более или менее значимые движения, возникающие в социальных сетях или среди локальных комьюнити, должны получать политическое значение через демонстрацию себя всему обществу. В 2013 году в журнале Economist вышла статья «Протесты на марше», и, кажется, к тому моменту были достигнуты пиковые показатели по числу протестов. Наибольшее число зарегистрированных волнений приходится на развитые страны: треть от всех зарегистрированных в мире выступлений за период с 2006 по 2013 год, по данным опубликованного фондом Фридриха Эберта доклада «World Protests 2006–2013». Данные массовых опросов World Values Survey до конца нулевых фиксировали рост числа европейских граждан, готовых принимать участие в мирных демонстрациях. В 2008 году во Франции почти половина (46%) граждан говорила, что им приходилось когда-либо участвовать в демонстрациях, тогда как в 1981 году таких было лишь 25%. В Германии за этот период тоже заметен прирост – с 12 до 28%, а половина граждан декларировала готовность принять участие в демонстрациях. В Великобритании с 1981 по 2009 год прирост составил 6%. США увидели наибольший рост демонстраций несколько раньше – в период зарубежных военных кампаний с 1999 по 2004 год.
Все вышеперечисленные страны интересны тем, что в них сейчас наблюдается рост антиглобалистских, антиэмигрантских и прочих консервативных настроений. Но желание остановить либералов не привело в европейских обществах к дальнейшему увеличению готовности выходить на улицы. Наоборот, в Германии, Голландии, США и других странах социологи фиксируют снижение числа участников акций протеста на 7–8 процентных пунктов. Явка на выборах в странах Европы продолжает неуклонно снижаться в течение последних 20 лет. При этом растет запрос на «сильную руку», на обновление бюрократической элиты и введение законов, защищающих национальную идентичность от влияния «приезжих». Европейские политики сдвигают свою идеологию «вправо», пытаясь отхватить наибольшее число голосов все более скептично настроенных европейцев, или по крайней мере обходят чувствительные вопросы (например, миграция и евроинтеграция) стороной. Можно было бы ожидать, что произойдет рост антиисламских акций, но число их участников очень скромное. Радикальные правые участники PEGIDA регулярно проводят антимигрантские митинги, однако число активных сторонников подобных мероприятий не превышает 2–3 тыс. Говоря о толпах, социологи Лебон и Ортега-и-Гассет считали их скоплениями городской черни: ведь толпы не способны действовать рационально. Парадокс ситуации состоит в том, что сегодня самые массовые протестные движения вооружаются либеральными и прогрессивными лозунгами: достаточно вспомнить недавний Women’s March, собравший сотни тысяч марширующих в одном Вашингтоне.
Мировая тенденция
Означает ли то, что мы видим, безвозвратную потерю интереса к политике со стороны большей части общества? Не совсем так. Политика – дело коллективное. Она интересна до тех пор, пока есть публичные союзники и противники, сам процесс взаимодействия понятен и участие в нем имеет конкретный смысл. В противном случае политика может превратиться в телевизионное шоу, не имеющее отношение к жизни простых граждан. Популярным сюжетом стало обсуждение немногочисленной группы поддержки Дональда Трампа во время церемонии его инаугурации. Полупустая площадь, негативное освещение события в СМИ не стали поводом поддержать своего лидера для миллионов избравших его американцев. Нечто похожее мы видели в Великобритании во время референдума о брекзите. При явке 65% чуть больше половины голосовавших (52%) приняли решение о выходе страны из ЕС. Однако акции в поддержку этого решения собирают лишь сотни сторонников. Можно возразить, что победителям не имеет никакого смысла выходить на улицы, если ничего не угрожает их правам.
Однако представляется, что причина апатии сторонников Трампа и брекзита кроется в аполитичности самих этих избирателей. Это скорее жители окраин старшего возраста без высшего (или даже среднего) образования – люди с достаточно низким социальным капиталом, потерявшие доверие не только к политикам, но и к другим общественным институциям. По данным опроса Pew Research, с 1997 по 2015 год почти в два раза сократилось число граждан, верящих в политическую мудрость своего руководства. Большинство американцев считают себя проигравшими в политической сфере. Таким образом формируются более чем благоприятные условия для роста ресентимента. Сжатие социального пространства вокруг индивида вызывает скорее фрустрацию, чем желание его расширить. Газеты и телеканалы могут наперебой кричать о безответственности и дикости популистов, но именно неполиткорректность оказывается причиной, по которой их продолжают поддерживать. Как ни странно, схожий ресентимент можно обнаружить и в России – стране, где руководство получает очень высокий уровень поддержки своих действий. Президент России оказывается в роли общенационального лидера, выступающего на стороне простого народа и время от времени порицающего министров или губернаторов. Подобно западным обществам, россияне видят угрозу своей идентичности со стороны не столько самого правительства, сколько со стороны меньшинств, идеологических и этнических, имеющих, по словам россиян, значительное влияние на руководство страны. Сверхзадача президента – удерживать баланс интересов: ведь «если не Путин, то кто?»
Куда уходят толпы?
В 70-х годах прошлого века немецкий социолог Элизабет Ноэль-Нойман выдвинула знаменитую теорию о существовании «спирали молчания», согласно которой «громкое» меньшинство оказывает прессинг на слабо организованное большинство. Голосование за Трампа и брекзит четко выявило географическую и социальную кластеризацию их сторонников, а потому ощущение давления извне – фактор скорее субъективный, чем реальный. Возможно, причина молчания такой значительной по своим размерам социальной группы заключается в среде формирования ее установок и взглядов на политику. Помимо неблагоприятных для развития интереса к политике социальных условий необходимо отметить своеобразную культуру провокаций, или троллинга, получившую особенное развитие в сетевом общении. Интернет-форумы (такие как 4Chan или 8Chan), социальные сети оказываются не просто каналами коммуникации, но и формируют циничное, бескомпромиссное отношение ко многим важным социальным темам у своих посетителей. Не случайно именно там обитают сторонники маргинальных идейных течений. Важно понимать, что их влияние выходит за пределы относительно узкого круга читателей и в определенной степени формирует язык и форму общения в медиасреде и даже в офлайн-общении. Отличительная особенность сетевого троллинга – не в идеологии его участников, а в том, что он находится в положении андеграунда: с таким же успехом интернет-тролли могли бы продвигать левый анархизм и движение Occupy.
Интернет-тролли и фрустрированные собственным положением жители депрессивных районов не образуют толпу. Для них политика ограничивается наблюдением за политическим шоу, которое чем красочнее и провокационнее, тем лучше. Для того чтобы политика снова стала общим делом, разочарованные граждане должны быть вовлечены в разнообразные сети коммуникации и действий, и это – задача для сегодняшнего поколения исследователей и политиков.