«Трамп запретил въезд в США мигрантам…», «Трамп начал строить стену на границе с Мексикой…», «Трамп уволил генерального прокурора за критику…» Новый президент США сегодня — главный ньюсмейкер всех мировых СМИ, включая российские. Последние иной раз цитируют Дональда Трампа едва ли не чаще, чем Владимира Путина. Изменила ли такая информационная повестка отношение россиян к Америке, безгранично ли влияние СМИ на население? Об этом, а также об инертности массового сознания, страхах и надеждах россиян мы поговорили с директором Аналитического центра Юрия Левады Львом Гудковым.
— Америка выбрала Трампа. На протяжении всей американской предвыборной кампании, наш телевизор агитировал за Трампа так, как будто, это нашим людям надо идти на избирательные участки. Повлияла ли массированная пропаганда на отношение россиян к Америке? Отразились ли эти изменения в соцопросах, которые Вы проводили?
— Повлияла, и довольно значительно. Собственно, кампания развернулась где-то с середины лета, и первоначально — примерно в июле прошлого года — опросы показывали очень слабый интерес к происходящему. Следили за кампанией, в той мере, как это отражалось в наших СМИ, примерно 6% населения. В августе-сентябре этот процент увеличился до 15 — особого интереса по-прежнему никто не проявлял, кроме небольшой части ангажированной публики: журналистов, политиков и проч.
Безусловно, там было очень неравномерное освещение хода предвыборной кампании — более позитивным было освещение кампании Трампа, и явный негативизм присутствовал в отношении Клинтон. Подавалось это, насколько я могу судить, как некоторый кризис западной демократии прежде всего — и так же и воспринималось российской публикой. И вся демагогия Трампа работала на дискредитацию западных ценностей и демократии.
Это важно, потому что вся политика последних лет Кремля строилась именно на дискредитации образа западной демократии, правового государства, прав человека. Не только патриарх Кирилл говорил, что права человека — это антихристианское учение, идущее вразрез с традиционными ценностями русской культуры, но и вся ангажированная наша политическая публика — депутаты, политтехнологии, говорящие головы — они с некоторым злорадством обсуждали это.
Иногда это приобретало очень грубый сексистский характер по отношению к Клинтон — достаточно вспомнить выпады Жириновского. Но в основном это работало на создание скандалезной атмосферы вокруг Трампа. Это один мотив.
— А другой мотив — вот придет Трамп, который положительно относится к Путину, и декларирует пересмотр американской политики. И, соответственно, изменятся отношения между Россией и США. Причем, на условиях принятия российской путинской политики. И это дало свой результат, потому что в октябре-ноябре соотношение симпатизирующих Трампу, или считающих, что победа Трампа была бы выгодна России, составляла примерно 38% к 6% опрошенных, российских сторонников победы Клинтон. То есть, явный совершенно перекос симпатий в отношении Трампа.
И в последних опросах, которые я получил уже после выборов, показывают совершенно явное, резкое улучшение отношения к США, связанное с иллюзиями об изменении всей ситуации. Если в конце 2015 года негативно относились к США свыше 85%, то сейчас эта цифра упала до 49%. Существенное сокращение негативных установок.
Это довольно интересное явление, потому что возникли надежды и иллюзии на то, что тревожное состояние накануне большой войны, в котором Россия оказалась после Крыма и санкций, разрядится и все это каким-то образом решится само собой. И это сказалось, конечно, и на отношении к Трампу, и на отношении к Америке.
— То есть, есть шанс, что российский антиамериканизм сойдет на нет, если медиа будут сохранять лояльность к США?
— Лояльность — нет. Потому что надо представлять себе, что такое Соединенные Штаты или образ Америки для русского, для советского самосознания. Это — образ идеального Запада, утопия современности. И никакой другой модели утопии, лучшей жизни, вообще говоря, в массовом сознании нет.
— Поэтому на всем протяжении 20 века сохранялась вот эта оппозиция: догнать и перегнать Америку! — это было такой недостижимой целью. Большинство помнит хрущевское выступление 1961 года: «догнать и перегнать Америку по производству мяса, молочных и прочих продуктов на душу населения…» Но вообще говоря, этот феномен гораздо старше, потому что еще в 1929 году Сталин выдвинул лозунг — «догнать Америку по производству стали и чугуна».
Это внутреннее соперничество вошло и в культуру. Помните, в «12 стульях» соревнование Эллочки Людоедки с Вандербильдихой или «Волга-Волга» — «Америка России подарила пароход»? Вот эта тема внутреннего соперничества, догоняющей модернизации, ориентации на идеальный образ Запада в виде Америки, она сохраняла свою силу. Понятно, что это порождало одновременно и зависть, и чувство собственной неполноценности, отсталости и неразвитости, и желание снизить ощущение такой зависимости, дискредитируя, очерняя вот этот идеальный образ, говоря, что запад — «рассудочен», «рационален», «бездушен», «там негров линчуют», «холодные отношения человеческие», а мы — «духовные», «прогрессивные» и так далее…
— Тем не менее, эта структура отношения ориентации на запад, она сохраняется как доминантная. Но каждый раз в ситуации политического обострения идет мощная антизападная пропаганда — просто как условие мобилизации населения и поддержки власти.
На протяжении последних 15-17 лет мы видели несколько таких волн. Это весна 1999 года — бомбардировки НАТО Сербии, которые вызвали очень мощную, хотя и короткую, антиамериканскую волну. Потом — в 2003 году, в начале войны с Ираком. Потом война с Грузией, которая тоже пропагандой подавалась как вытеснение Соединенными Штатами России из традиционных зон ее влияния. Ну, и усиливающийся антизападный настрой и демагогия, связанные со страхом Кремля перед «цветными революциями». Последняя — самая глубокая, самая продолжительная, самая агрессивная кампания началась после Майдана. И она сохраняется до сих пор. Вот в этом контексте и надо воспринимать все события вокруг избирательной кампании в Америке.
— Американская предвыборная кампания показала, что медиа не всесильны. Большинство американских СМИ играли против Трампа, а он победил. Насколько велико влияние медиа в России на мнения людей?
— Чрезвычайно велико. Я бы сказал, это чудовищное влияние. Потому что медиа перестали быть СМИ, средством массовой коммуникации и превратились в инструмент массированной, очень агрессивной демагогической пропаганды, ведущей к моральной и интеллектуальной деградации населения. Вы и сами это знаете, что централизация телевидения, она достигла предельных значений. Из 22 телевизионных медиакомпаний — 20 принадлежат трем крупным медиахолдингам с участием государства и под контролем государства. Одна из них просто государственная — это второй канал. Но это очень условно, потому что активы этих трех компании переплетены. И их медиаполитика координируются.
— В этом смысле доля независимых СМИ — ничтожна. Есть локальные — вроде вашей компании… Ну, остались в Москве «Ведомости», «Новая газета», и все, пожалуй… «Дождь» — после того, как ему перекрыли частоты, и он перешел в интернет — он потерял 4/5 своей аудитории.
Блокировка сайтов, таких как «ГраниРу», «Ежедневный Журнал» и «КаспаровРу», смена собственников и редколлегий во многих из них, конечно, резко сократили возможность коммуникации, обмена информации, рефлексии. Точнее было бы сказать, что публичное пространство коммуникаций, дискуссии, осмысления, оно сократилось до минимума…
— Если вдруг представить идеальную ситуацию, что ориентиры, которые транслирует нам ТВ, резко поменялись, поменяются ли вслед за этим ценностные ориентиры населения?
— …И придут марсиане, и создадут нам райскую жизнь… С чего вдруг? Почему такие фантазии? Надо смотреть реально на вещи: контроль у Кремля административный, жесткий, все более будет, видимо, ужесточаться, судя по принимаемым законам и по действиям Госдумы…
— Ну, а вдруг? Если произойдет некая смена — инерция останется, или эволюция ценностей произойдет?
— Останется инерция, конечно. Потому что массовые установки — довольно инерционная вещь. Вообще говоря, общественное мнение, общественное сознание, оно чрезвычайно инертно. Это — не белый лист бумаги, на котором можно написать сегодня одно, а завтра другое. Оно обусловлено не сегодняшним днем, а опытом предыдущих поколений и всем нынешним институциональным контекстом, характером коллективной идентичности с ее символикой и тоской по исчезнувшей Великой державе. Будет меняться, конечно, но очень медленно. И думаю, что этот процесс будет чрезвычайно противоречивый н неоднозначный.
Вообще говоря, мы имеем дело с инерцией и с воспроизводством советского комплекса представлений — немножко переодетого, немножко с другими масками, чуть-чуть под другим соусом поданного. Но в принципе, за время Путинского правления произошла резкая примитивизация сознания. И возвращение к устойчивым советским стереотипам. Понятно, что там уже не коммунистическая риторика строительства небывалого в истории нового общества, не идеология всего советского времени.
Будущего как раз нет, но есть утопия прошлого величия и славы. Это более глубоко лежащие слои и стереотипы сознания, они воспроизводятся — идея России как особой цивилизации, СССР как осажденной крепости, враждебного окружения страны, компенсаторный национализм и много других вещей. Именно такого рода представления поддерживают сознание бесструктурности, простоты устройства «общества», единого с властью, а точнее, идею такого государственного или государственно зависимого населения. Все это сохраняется и не меняется…
— Согласно Вашим опросам, чуть более половины населения России считает, что стране действительно угрожают многочисленные враги — внешние, внутренние?
— Гораздо больше, вообще-то говоря. Если смотреть на все время, то, скажем, в 1988-89 годах, только 13% считали, что у страны есть враги. К середине 1990-х, после разочарования в реформах, эта цифра поднялась до 40-45%, с приходом Путина — до 80-83%. На пике — если не ошибаюсь, этот пик приходится на 2008 год — время войны с Грузией, там 84% было. В последние два года две трети россиян верят в то, что России грозят войной другие страны (сама же Россия – всегда лишь жертва, объект чужих агрессивных поползновений и планов).
Это — горизонт понимания или конструкция реальности. Так что это чрезвычайно важное условие понимания происходящего в стране и мире. Я бы сказал, что это проекция собственной российской несостоятельности, агрессивности на внешний мир. Это крайне важная вещь. Выражение этой модернизационной неудачи и опредмечивание, натурализация собственного недовольства в виде враждебных образов других, переноса собственных страхов и комплексов на тех, кто выступает утопическим образцом желаемого состояния.
— 2017 год, в некотором смысле, знаковый — 100 лет с момента революции, у которой было начало, но не было конца… Какие ожидания у людей от наступившего года, судя по соцопросам?второй канал. Но это очень условно, потому что активы этих трех компании переплетены. И их медиаполитика координируются.
— В этом смысле доля независимых СМИ — ничтожна. Есть локальные — вроде вашей компании… Ну, остались в Москве «Ведомости», «Новая газета», и все, пожалуй… «Дождь» — после того, как ему перекрыли частоты, и он перешел в интернет — он потерял 4/5 своей аудитории.
Блокировка сайтов, таких как «ГраниРу», «Ежедневный Журнал» и «КаспаровРу», смена собственников и редколлегий во многих из них, конечно, резко сократили возможность коммуникации, обмена информации, рефлексии. Точнее было бы сказать, что публичное пространство коммуникаций, дискуссии, осмысления, оно сократилось до минимума…
— Если вдруг представить идеальную ситуацию, что ориентиры, которые транслирует нам ТВ, резко поменялись, поменяются ли вслед за этим ценностные ориентиры населения?
— …И придут марсиане, и создадут нам райскую жизнь… С чего вдруг? Почему такие фантазии? Надо смотреть реально на вещи: контроль у Кремля административный, жесткий, все более будет, видимо, ужесточаться, судя по принимаемым законам и по действиям Госдумы…
— Ну, а вдруг? Если произойдет некая смена — инерция останется, или эволюция ценностей произойдет?
— Останется инерция, конечно. Потому что массовые установки — довольно инерционная вещь. Вообще говоря, общественное мнение, общественное сознание, оно чрезвычайно инертно. Это — не белый лист бумаги, на котором можно написать сегодня одно, а завтра другое. Оно обусловлено не сегодняшним днем, а опытом предыдущих поколений и всем нынешним институциональным контекстом, характером коллективной идентичности с ее символикой и тоской по исчезнувшей Великой державе. Будет меняться, конечно, но очень медленно. И думаю, что этот процесс будет чрезвычайно противоречивый н неоднозначный.
Вообще говоря, мы имеем дело с инерцией и с воспроизводством советского комплекса представлений — немножко переодетого, немножко с другими масками, чуть-чуть под другим соусом поданного. Но в принципе, за время Путинского правления произошла резкая примитивизация сознания. И возвращение к устойчивым советским стереотипам. Понятно, что там уже не коммунистическая риторика строительства небывалого в истории нового общества, не идеология всего советского времени.
Будущего как раз нет, но есть утопия прошлого величия и славы. Это более глубоко лежащие слои и стереотипы сознания, они воспроизводятся — идея России как особой цивилизации, СССР как осажденной крепости, враждебного окружения страны, компенсаторный национализм и много других вещей. Именно такого рода представления поддерживают сознание бесструктурности, простоты устройства «общества», единого с властью, а точнее, идею такого государственного или государственно зависимого населения. Все это сохраняется и не меняется…
— Никаких, связанных со столетием революции… А вообще есть две тенденции, которые очень характерны для массового сознания: некоторое преобладание иллюзий, что все-таки наступивший год будет лучше, чем было в прошлом году — надежды на чудо, на авось и прочее. И одновременно — понимание, что кризис будет неопределенно долгим, что доходы снижаются и что «надо терпеть».
— Терпеть, а не менять?
— Да. Терпеть — это главная составляющая. 55-58% считают, что во всех случаях надо терпеть.
— То есть мнение, что «пока холодильник не победит телевизор, ничего не изменится», оказалось несостоятельным?
— Дело не в телевизоре. Люди исходят из собственного опыта и ощущения невозможности или своей неспособности повлиять на решения власти, на политику власти, на изменение повседневной реальности. Это хроническое чувство беспомощности, привычного бессилия, зависимости такой — оно чрезвычайно важно, и очень широко распространено.
До 80-85% считают, что они не могут оказать влияние на решение властей любого уровня. Более половины — даже на то, что у них делается в городе, районе и даже во дворе. Поэтому люди, с одной стороны, в соответствии с привычным таким укладом считают, что государство должно обеспечивать им некоторые условия жизни — работу, жилье, минимум социальных благ в виде здравоохранения, пенсии, и т. д. А с другой стороны, примерно столько же понимают, что ничего они не дождутся. И вот этот разрыв между «должно» и «есть» составляет чрезвычайно важную черту массового сознания.
Причем, это не просто привычное и невыносимое противоречие, наоборот — сама по себе нереализуемость обязательств государства освобождает человека от ответственности за себя и за власть. Большинство людей рассчитывают на себя, ну, кроме совсем социально слабых групп — пенсионеров, одиноких людей, инвалидов, где это вполне оправданно. Поэтому доверие и к институтам и к политикам — очень слабое. Точнее, выражается в виде недоверия или полудоверия. А реально люди полагаются только на очень узкий круг людей — своих ближних, которым они могут доверять. Но это, соответственно, означает сильнейшую фрагментацию общества — жизнь в маленьких таких нишах. Атомарность, невозможность солидарности, неверие в солидарность. Это очень устойчивая вещь, которую почти невозможно преодолеть.
Собственно правильнее было бы связывать подобные установки массового сознания с опытом сосуществования с репрессивным государством, приспособление к нему. Которое идет через поколение — от советских времен, ну а в строгом смысле — гораздо более давнее, еще дореволюционное, крепостное сознание. Потому что, как говорит наш лучший, по моему мнению, демограф Анатолий Григорьевич Вишневский: мы — страна, только-только, переставшая быть крестьянской. Все-таки сельское население преобладало до начала 1960-х годов. И соответственно, все традиции, навыки, обычаи, структура крестьянского подавленного сознания — и крепостного, и после коллективизации, колхозное, оно так или иначе воспроизводится в горожанах — первого, второго поколения. И это нескоро пройдет.