Известные экономисты и эксперты обсудили основные проблемы адаптации российской экономики к низким внешним доходам. Материалы подготовлены по мотивам круглого стола «Семь тощих лет», проведенного фондом «Либеральная миссия».
На первый взгляд массовые настроения выглядят вещью эфемерной, и прогнозировать их чрезвычайно трудно, поскольку многое зависит от внешних и случайных обстоятельств. Но, отслеживая их динамику на протяжении уже более 25 лет, видишь, что они являются лишь феноменальным выражением более устойчивых социально-политических представлений. А те в свою очередь заданы институциональными рамками повседневного существования и массового поведения.
Главные особенности позднесоветской и постсоветской социальной антропологии – пассивная адаптация населения к репрессивному государству, хроническое сознание социальной неполноценности отдельного индивида, компенсируемое символической идентификацией с «великой державой», вынужденный патернализм государственно зависимых людей – определяют инерционность общих установок. А значит, и характер восприятия предполагаемых процессов и событий.
Патриотический подъем заканчивается
Сегодня социальные или массовые настроения обусловлены резонансом двух неравных по своим масштабам циклов. Первый – это приближение к концу состояния коллективной мобилизации, вызванной антиукраинской пропагандой, присоединением Крыма и конфронтацией с Западом. Патриотический подъем, причины которого коренятся в травмах коллективного сознания, неизжитых постимперских комплексах национальной неполноценности, заканчивается.
Дело не только в психологической усталости от длительного принудительного возбуждения, но и в растущей тревожности, вызванной явным ухудшением материального положения семей, и довольно заметном пессимизме в отношении будущего экономического положения в стране. Люди обеспокоены перспективой возвращения к тому состоянию бедности или даже нищеты, которое они переживали в середине 1990-х. О том, что страна оказалась в глубоком кризисе, говорят 82%; 55% заявляют, что они вынуждены сокращать свое текущее потребление, экономят на продуктах питания, откладывая на неопределенное время запланированные крупные траты. Экономят даже на медицинских расходах. А это значит, что основная масса населения готова к переходу (возвращению) к предшествующей стратегии повседневного существования: мотивации физического выживания.
Эта модель поведения может быть названа резервной, но она по-прежнему остается в коллективной памяти как базовая жизненная стратегия у советского человека. И именно она определяет основные ценностные и антропологические представления, имморализм, низкий уровень запросов, институционального и межличностного доверия и потому – слабую солидарность и страх перед всем новым и неизвестным, подавляющий стремление к изменениям.
Речь идет не о том, что исчерпаны идеологические ресурсы этого мобилизационного подъема, а о факторах, сбивающих настроения коллективного воодушевления, переживания национальной гордости и самоуважения. Еще раз подчеркну: снижается не оправдание проводимой руководством страны агрессивно-мобилизационной политики, а готовность ее поддержки (что принципиально разные вещи). За полтора года (апрель 2014 – ноябрь-декабрь 2015) доля респондентов, готовых одобрить и поддержать прямую интервенцию российской армии в Донбасс, упала с 74% до 20% в январе этого года.
Такое развитие событий понятно и ожидаемо. Явная встревоженность из-за наступающего кризиса, угрозы потери работы, рост инфляции и т.п., собирающиеся в широко распространенный, но диффузный, неартикулируемый страх обнищания, не канализируются в осознание ответственности властей за проводимую ими политику. И, соответственно, не провоцируют поиск причин кризиса или виновников падения жизненного уровня, то есть недовольство не конвертируется в агрессию против власти. Неопределенное раздражение добивает механизмы мобилизационного возбуждения и размывает состояние коллективного единства, но не меняет самой структуры массового сознания и коллективной идентичности.
Конец идеологии транзита
Признаки завершения второго цикла, напротив, гораздо менее заметны, плохо сознаваемы, хотя они появились гораздо раньше спада патриотических сантиментов. В данном случае я имею в виду конец той большой идеологической или идейной платформы, которой жила страна последние двадцать пять лет: это идея транзита, перехода от коммунистической, тоталитарной советской системы к демократическому обществу.
Сегодня она исчезла, почти никто уже не верит в то, что Россия в обозримое время может стать «нормальной» развитой страной, такой же демократией, как другие центральноевропейские страны. Последние следы этой веры стерлись после разочарования от неудачи массовых демонстраций протеста и в момент массового возбуждения от «Крымнаш» и противостояния Западу.
Политика поношения западных стран, сознательно проводимая сегодня официозом, непрерывного обвинения их в заговоре против России, обличение «демагогической сущности» принципов «демократии», «прав человека», дискредитация идей и ценностей либерализма, индивидуальной свободы, гражданского общества и прочего разорвали в коллективном сознании связку «Запад = демократия = достоинство человека = благосостояние».
Население за годы путинского правления легко приучили к мысли, что авторитарный режим, государственный патернализм, составляющий специфику «особого пути России», в состоянии дать населению то, что оно хочет. А именно: стабильность и гарантированное умеренное благосостояние. Не кризис породил чувство тревожной неопределенности, а исчезновение образа будущего.
Представление о целях развития, ценностных ориентациях на желаемое будущее, соответственно, о мотивах его достижения, требовавших методического самоконтроля, оказалось погашенным после зачисток публичного пространства от политической конкуренции, подавления информационного многообразия и сокращения поля деятельности гражданского общества. Это же коснулось и понимания значимости собственных инвестиций в человеческий капитал. Кризис лишь усилил эти чувства.
У многих оппозиционно настроенных к власти групп ощущение собственной беспомощности и политической несостоятельности оборачивается крайней переоценкой потенциала массового недовольства. Это трансформируется в ожидания социального взрыва, сметающего нынешний режим. Это сюрреалистическая картина основана не на анализе фактического положения дел, а на ожидании чуда. По существу, такие прогнозы не более чем проекция собственной неспособности к пониманию происходящего (другая сторона неприятного осознания самого факта, что большинство населения не разделяет твои либеральные и демократические ценности и представления). Логика «бог из машины» отражает слабость интеллектуальных возможностей критически настроенной к власти социальной элиты.
Иллюзорные ожидания, что ухудшение положения в экономике и снижение доходов населения неизбежно вызовут социальный взрыв, который разрушит режим или, по крайней мере, приведет к расколу элит, что в свою очередь станет стимулом или движущей силой политических изменений, как это было в перестройку, играют роль компенсаторных механизмов собственной слабости. Непонимание того, что происходит, и есть «кризис реальности».
Самое важное, что происходило в последние годы, – это усиление роли неконтролируемых обществом институтов: вертикали власти, тайной полиции, репрессивных органов и пропаганды, подавляющих механизмы социальной дифференциации и автономизации общественных подсистем, то есть процессов усложнения и самоорганизации общества. А значит – и ресурсы развития или модернизации страны.
Отношение между политическими и экономическими представлениями и интересами массы не носят характера линейной зависимости. Они опосредованы институциональным контекстом существования людей в повседневности, определяющим двойственность идеологических установок и практик выживания, то есть характер адаптации к произволу власти. Так, нагнетание атмосферы конфронтации с Западом и чувства, что страна на грани большой войны, заставляет людей пересматривать свои жизненные приоритеты. Люди начинают отказываться от претензий к власти (принцип «все можно вынести и перетерпеть, лишь бы не было войны» разделяют подавляющее большинство россиян – 58%; еще чуть более 30% пассивно принимают этот навязываемый тезис, но не имеют сил что-либо возражать против него; не согласны с такой постановкой вопроса лишь 11%, июль 2015 года). На это работает и апелляция к героической истории державы, и смена образов врага, и другие механизмы поддержания консолидации вокруг власти.
Аномалии социальных настроений
Если посмотреть на индекс социальных настроений, который в Левада-центре ведет Марина Красильникова, мы увидим умеренное снижение массовых оценок ситуации в стране. Этот показатель агрегирует данные опросов более чем по 12 диагностическим вопросам (отношение к власти, ожидания на будущее, оценка экономического положения страны и материального положения семьи и другие). Это очень чувствительный показатель, поскольку он указывает на вероятность изменений за несколько месяцев до того, как они происходят.
Но если посмотреть, как ведут себя разные составляющие этого индекса, то мы увидим очень странную картину. В спокойные времена (2002–2007) все компоненты ведут себя более или менее согласованно, подчиняясь наиболее значимому фактору: доверию к власти. Государственный патернализм здесь играет определяющую роль, влияя на все прочие оценки. Прежде всего на представления о шансах семьи в ближайшем (обозримом) будущем. Оценки положения в семье всегда более позитивны и более устойчивы, чем оценки экономического положения в стране или ожидания в ближайшем будущем (красная линия на графике).
Такое соотношение сохранялось до кризиса 2008 года (пик позитивных настроений приходится на конец лета – осень того года: спровоцированная война с Грузией, очередная патриотическая кампания, «пятиминутки ненависти» и т.п. обусловили подъем позитивных оценок). Дальше обвал, кризис. После некоторой накачки денег в социальную сферу обозначился небольшой (предвыборный) рост настроений, а затем – медленный спад оценок, вплоть до конца 2013 года. Снижение дошло до уровня середины 2000-х или начала 2000-х годов. Но после кризиса 2008–2009 годов поведение социальных составляющих и показателей резко изменилось: обозначился разрыв между отношением к власти и факторами экономического положения. Оценки населения стали гораздо менее стабильными. С этого момента начало размываться представление, которое сопровождало до того весь период путинского правления, – что непрерывный рост благосостояния обеспечен именно мудрой политикой власти – Путина и его государства. (Такое массовое понимание действительности определяло принятие режима, несмотря на всю критику его коррумпированности и злоупотреблений, и в общем обеспечивало его поддержку.)
После кризиса связь этих компонентов стала неустойчивой, колебания – очень резкими. Взлет всех оценок и ожиданий, связанных с антиукраинской кампанией, присоединением Крыма и конфронтацией с Западом, на короткое время опять связал эти ранее разошедшиеся показатели. Но только до осени 2014 года. А потом – резкий спад и расхождение отдельных составляющих. Их связь разорвалась, что для патерналистского сознания очень необычно. Доверие и позитивное отношение к власти, прежде всего к президенту, сохраняется на очень высоком уровне. А повседневные экономические ожидания, и прежде всего оценки на самом бытовом, семейном уровне, крайне пессимистичны и падают, несмотря на общий мобилизационно-патриотический подъем. Крымская кампания дала очень незначительный прирост, после которого произошел обвал ожиданий.
При этом мы наблюдаем усиление гордости и рост самоуважения. За полтора года конфронтации и истерической пропаганды показатели самоуважения у населения, компенсаторные переживания, связанные с постимперским синдромом, выросли почти в два раза. Сознание «мы вновь стали великой державой, мы вернули себе уважение в мире» обеспечило поддержку власти, несмотря на весь пессимизм в отношении будущего и неустойчивость материального и социального положения. Большинство людей считают, что кризис будет очень долгим, гораздо дольше, чем два-три года. Но будущее исчезло. Люди не представляют себе, чего ждать.
После патриотического подъема 2014 года произошла смена модели повседневного существования. Ожидание постоянного роста и благополучия (модель «потребительского общества», совершенно новая для нашей страны) сменилось на режим «дефицитарного существования»: люди перешли к запасной, или резервной модели физического выживания, пассивного существования, знакомой еще по советским временам. Память об этом и соответствующие нормы и стратегии поведения никуда не ушли. Вернуть этот пласт сознания было тем легче, что характер самих запросов у большей части населения был крайне невысок, что объясняет быстроту и простоту их удовлетворения в годы путинского процветания и благополучия.
Сейчас, при снижении уровня жизни, наступил черед другой доминанты массовых настроений: «надо терпеть». 58% опрошенных заявляют: «жить трудно, но можно терпеть», и это основной тон, принудительная коллективная модель существования, которая будет определять жизнь в стране на долгий период. Всего 7–10% считают, что «жизнь улучшается и жить можно». Самые дезадаптированные группы (а это 17% населения) говорят, что «терпеть наше бедственное положение уже невозможно». Соответственно уменьшились, и очень сильно, как потенциал протеста (общее ожидание возможности массовых выступлений с антиправительственными лозунгами), так и готовность личного участия в подобных акциях. В последние месяцы они держались на отметке 9–11% (для политических акций) и 15–18% – для акций с экономическими требованиями. Но оба эти индикатора отражают не реальную готовность выйти на улицу, а чисто декларативные заявления. Понятно, что если бы даже не 10% населения вышли на улицу, а 1–2%, это было бы совершенно другое состояние общества. Парализует массовую готовность к защите своих прав, несмотря на все нарастающее неблагополучие, привычное сознание, «что сделать ничего нельзя». Это очень устойчивый феномен, «выученная беспомощность», связанная с отсутствием правовой защиты населения, недоверия к судебной системе, к власти и так далее.
В результате после каждого подобного кризиса мы наблюдаем реанимацию советских представлений. Состоянием хронического раздражения и недовольства окрашено и ощущение растущего неравенства, социальной зависти (правильнее его было бы называть массовым провинциальным ресентиментом), завистливым и квазиморальным возмущением положением более благополучных групп (прежде всего завистью к столице) и общим пониманием несправедливости социального порядка. Но такого, против которого делать ничего нельзя.
Поэтому реакция на эти факторы раздражения выражается не в желании изменения институциональной среды или в идеях политического участия, а в редукции нарастающих проблем. Избавлению от сложности социальной жизни путем консервативной критики настоящего через апелляцию к прошлому, идеализированным представлениям об ушедшей советской жизни, «когда был порядок», «умеренный, но зато гарантированный достаток», уверенность в завтрашнем дне, сильное государство, «нас уважали, потому что боялись» и т.п.
Ресентимент порождает очень устойчивое представление – комплекс «жертвы обстоятельств» (характерное для 55–58% опрошенных), убежденность основной массы людей, что они «проиграли» в результате всех изменений, последовавших после перестройки и ельцинских реформ. И что «лучше было бы, если бы все оставалось таким, каким оно было до 1985 года». Речь идет не о ностальгии по советской дефицитарной повседневности, а о редукции сложности реальности, примитивизации массового сознания и сокращении запросов – ценностных, моральных, интеллектуальных.
Это постоянно идущий процесс общественной деградации, связанный с давлением архаической системы власти, деспотическим и коррумпированным режимом. Можно назвать эти проявления «абортивной модернизацией». Такого рода структуры сознания будут придавать в будущем, как мне кажется, инерционный характер массовому поведению. Другими словами, мы имеем дело со стратегией понижающей адаптации, заключающейся в том, что людьми движет не стремление к изменению положения вещей и готовность к участию в политике и общественной жизни, а угнетающее сознание необходимости приспособления к любым поворотам судьбы и вариантам политической жизни.
Именно такого рода представления, вместе с массовым ресентиментом, объясняют крайне низкий потенциал протестов и малую вероятность социального взрыва. И именно они гарантируют перспективу длительной медленной социальной деградации.