Sobesednik.ru поговорил с социологом о «Прямой линии» с Путиным, ее влиянии на рейтинг президента и успокаивающей силе.
14 апреля в Москве прошла «Прямая линия» с Владимиром Путиным. Подобное мероприятие президент России проводил уже в 14 раз, но без скандалов не обошлось. За несколько часов до начала, как писал Sobesednik.ru, появились сообщения, что «Прямая линия» была заранее отрепетирована. Что какие-то вопросы на линии «фильтруются» или, наоборот, отбираются, подозрения высказывались и раньше.
За день до «Прямой линии» арестовали строителя космодрома «Восточный», который в прошлом году рассказал Путину, что строителям космодрома не платят зарплату. По сообщениям СМИ, арест был связан с митингом, который собирались устроить строители «Восточного» на годовщину обращения к президенту. Глава поселка Углегорск, близ которого строится космодром, в комментарии для Sobesednik.ru версию ареста из-за акции протеста опровергнул, хотя строителей вызывали в полицию за неделю до задержания для того, чтобы зачитать закон о митингах.
Кому-то повезло больше, и их жалобы на отстуствие зарплаты были услышаны. Так, женщина с Сахалина на «Прямой линии» в нынешнем году рассказала президенту о том, что руководство рыбокомбината на острове Шикотан не платит зарплату работникам уже несколько месяцев. На жалобу женщины оперативно отреагировал Следственный комитет РФ, а генеральный директор комбината на следующий день после эфира сам отправился к рабочим и выплатил им часть денег. Генпрокуратура РФ также напомнила об уголовных делах, связанных с рыбокомбинатом.
Как «Прямая линия» влияет на рейтинг Владимира Путина и почему люди все еще смотрят ее, Sobesednik.ru обсудил с социологом, руководителем отдела социально-политических исследований «Левада-центра» Натальей Зоркой:
— Как влияет «Прямая линия» на колебания рейтинга президента, с уверенностью утверждать нельзя, — отмечает эксперт. — Другое дело, что есть само отношение к «Прямой линии» — такое вполне сдержанное. Есть данные по прошлым годам — сколько человек смотрело «Прямую линию» и тому подобное. А связывать это с рейтингом президента напрямую — это неверная постановка вопроса.
— А можно связать «Прямую линию» с тем, как голосуют люди во время выборов?
— Нет, это из той же области. Так нельзя связывать, это слишком сложная картина. Сама «Прямая линия», демонстративное общение с народом, она является частью того, что может удерживать одобрение деятельности президента на достаточно высоком уровне, но напрямую никак не связано с колебаниями рейтинга. Это входит в общий образ президента, который регулярно эти «линии» приводит. Другое дело, что расхождение между теми вопросами, которые задают, и теми вопросами, которые люди хотели бы задать, существенно. Мы задавали людям «открытые» [без вариантов ответа — прим. ред.] вопросы: о чем бы они спрашивали президента, если бы получили такую возможность. Практически большинство вопросов посвящено проблемам экономического кризиса, росту цен, падению уровня жизни, доходов и так далее.
— Вы говорите, что «Прямая линия» может способствовать тому, чтобы деятельность президента одобряли…
— В принципе, уровень одобрения президента очень высокий. То, что он делает в публичной сфере, вызывает одобрение. Между прочим, сама по себе «Прямая линия» тоже может вызывать одобрение как составляющая имиджа. Пока в основном, подавляющим большинством людей она одобряется, признается и принимается. Влияет ли при этом сама эта акция [на рейтинг] — думаю, прямой связи здесь нет. Думаю, здесь все-таки значительная часть людей понимает, что это демонстративная акция.
— В то же время вы отмечаете, что люди не могут задать те вопросы, которые хотят. Разве это не должно, наоборот, негативно сказываться?
— Все гораздо сложнее устроено. В принципе в обществе недовольство ситуацией возрастает. Это не означает, что рейтинг президента немедленно упадет, потому что запас его поддержки в обществе достаточно высокий. Постепенно, с углублением кризиса и ухудшением ситуации в разных сферах нашей жизни, конечно, это постепенно будет сказываться на уровне одобрения. Но напрямую сейчас реакция на «Прямую линию» тех людей, которые будут считать, что не те вопросы задаются или мало задается вопросов, которые надо задавать, непосредственно не может так быстро отразиться на каких-то данных, которые говорят об общих, коллективных настроениях.
— То есть особого значения «Прямая линия» не имеет?
— Она носит ритуальный официозный характер. И большинство людей это понимают.
— Зачем в таком случае ее устраивают, если обе стороны понимают, что это формальность или даже спектакль?
— Это связано с тем, что общепротокольная ритуальная сторона демонстрации властью своих достижений и своего присутствия очень сильно присутствует в нашей политической культуре. Если вы возьмете новость, особенно по федеральным каналам, то, как правило передается не анализ, а то, что называется «протокольная съемка»: президент встретился, президент поговорил. Это [носит] все-таки такой ритуально-символический характер, который показывает массовому телезрителю, что процесс управления идет. Такие встречи тоже на это рассчитаны. И большинство пока готово принимать такую игру. В других странах это совершенно не принято. Здесь это говорит о том, что есть у власти некоторое ощущение того, что люди, наверное, недовольны тем, что обратная связь с властью отсутствует. С другой стороны, здесь сохраняются упования на то, что высшая власть может что-то решить. Количество обращений по любым поводам в администрацию президента огромно. Это нерационально для страны, в которой проблемы должны решатся соответствующими ведомствами. Вот эта конструкция — что представитель высшей власти сможет решить проблему, если до него будет донесено, — она сохраняется. Поэтому люди и смотрят эту «Прямую линию». Это не отменяет того, что они этому не доверяют. Но на какие-то вопросы был дан немедленный ответ, была немедленная реакция. Это подпитывает надежду и веру в то, что все зависит от высшего руководства. Хотя это не отменяет того, что люди понимают, что это до них не дойдет. Сегодня проходил сюжет о том, как человек, спрашивавший в прошлом году о космодроме «Восточный», в настоящее время подвергается преследованиям. По федеральным каналам это не услышат, но это реальная картина. Это спектакль, с которым общество пока соглашается, и он оказывает на него какое-то успокоительное воздействие. Как если бы у власти все было под контролем.
— То есть люди одновременно и не верят, и успокаиваются?
— Да, это такая двойственность массового сознания. Они не верят — и все равно видят, что ничего существенно меняться не будет. Мало кто надеется, что проблемы типа ЖКХ, зарплаты, актуальные для огромного количества людей, будут решаться системно. А некоторая надежда, что, может быть, кому-нибудь повезет, — она существует. Поэтому все равно какое-то полунедоверие. Это как отдельная модальность состояния сознания. Людей завораживает этот спектакль, демонстрация внимания со стороны первого лица государства, который готов отвечать на вроде как огромный спектр вопросов, хотя понятно, что они фильтруются и проходят какой-то отбор.
— А когда люди устанут от этого?
— Это такой вопрос, который все время задают люди. Надежда на то, что терпение лопнет, она далека очень от реальности. Последние 20 лет показали, что запас терпения такого рода — приспособления к тому, что тебе не нравится, вынужденный отказ от того, что ты считал нужным или достойным для себя, — он очень характерен для советского, постсоветского типа человека. И что, собственно, может привести к тому, чтобы человек перестал соглашаться с такой ситуацией, трудно сказать. У большинства сейчас все равно сохраняется установка на то, чтобы поддерживалась какая-то стабильность. У людей есть страх перед резким ухудшением. Российское терпение — это очень значимая характеристика российского человека. Терпение не для чего-то, а терпение в подчинении сложившимся обстоятельствам — это ресурс довольно неисчерпаемый, как показывает практика и история. Срывы возможны. Локальные срывы и проходят.
— А эти локальные срывы могут как-то повлиять на ситуацию?
— Они не могут повлиять, потому что, во-первых, для того нужны новые формы самоорганизации, чтобы они расширялись, чтобы их поддерживали. А в основном не находят какой-то широкой поддержки, а в самих общественных движениях задействована очень малая часть людей. Этот эффект жизни общества был очень сильно подвергнут репрессиям, вымыт, как вымывается этот слой. В частности, это связано с судебными и уголовными притеснениями некоммерческих общественных организаций, которые прежде всего занимаются правозащитной и прочей деятельностью. Это целенаправленное подавление такой активности. Сами люди обычно не готовы к каким-то действиям, потому что им не на что опереться. Какие-то локальные, стихийные протесты, как в 2005 году, когда после монетизации льгот были достаточно массовые протесты пенсионеров, студенчества, [возможны], но это все «восстание слабых». Это не нашло какой-то поддержки у общества. Ну, или последний протест дальнобойщиков. Такие события указывают на то, что нет никаких нормально действующих профсоюзов, которые объединяли бы работников одной сферы. Хотя ясно, что проблемы навалились, и люди понимают, что живут в недовольстве, но самоорганизовываться и защищать свое право самостоятельно готовы единицы, и эти единицы к тому же притесняются очень сильно.
— Получается, люди могут терпеть еще и 10, и 20 лет?
— Это такое привычное состояние. Первую половину 2000-х можно считать как раз временем, когда у людей улучшались общественное настроение, показатели социального самочувствия, так как страна, пребывавшая в относительной дикости, стала действительно лучше жить, и людям этого было достаточно для того, чтобы принимать все как есть. Потому что горизонт интересов, и зона ответственности, и зона, где человек может на что-то повлиять, она очень узкая, она ограниченная. Наши люди не воспринимают ни выборы, ни какие-то другие формы политического, общественного и гражданского участия как нечто, через что они могут влиять на изменение ситуации. Это и есть терпение в том числе. С 2008 года нарастало недовольство, потому что с одной стороны обозначился потолок возможностей при больших ожиданиях, потому что значительных перемен для многих людей не было. Возьмем бюджетную сферу — на сколько-то там выросли доходы, но само положение не так сильно изменилось. К тому же в обществе еще не возникло то, что очень важно для людей таких профессий, как врачи, учителя и так далее: для человека же важны не только деньги, но и социальное признание. Поэтому недовольство нарастало, но тем не менее самые низкие показатели одобрения власти и существующего положения вещей зафиксированы как раз накануне 2011–2012 года. И то, что происходило у нас в крупных городах, прежде всего послевыборные протесты, они имели очень широкую поддержку среди населения — 40% россиян требовало честных и чистых выборов. Но когда-то эти протесты были подавлены, и после принятия череды законов репрессивного характера, которые могут быть использованы против любых сил, пытающихся что-то реально менять и как-то реально противостоять действующей бюрократии, властям и так далее, общественное мнение сильно переменилось, — заключила Наталья Зоркая в интервью Sobesednik.ru.