В середине 1990-х на фокус-группах впервые прозвучала идея, что где-то существует план извести часть населения России. Эта мысль встречается в высказываниях респондентов все последующее время вплоть до сегодняшнего дня. Публика трактовала долетавшие от демографов вести о сокращении российского населения как доказательство того, что названный план существует и действует. (Оптимистические рапорты последнего времени о начавшемся росте населения дела не изменили. Есть догадки, что число русских, то есть «нас», все равно снижается.)
Идея о целенаправленном сокращении численности россиян, как и полагается таким феноменам народного сознания, существует в разных вариантах. Чаще всего говорят о плане сократить наше население на треть, иногда – на две трети, в редких случаях называется точный процент. Никогда не говорится обо всем населении, равно как и не вспоминают виды на Россию, которые существовали у нацистов. Речь не идет и о том, чтобы заселить Россию каким-то другим народом. Обсуждаемый план не имеет ничего общего с существующей параллельно фобией о том, что Китай хочет захватить (или уже захватил) Дальний Восток, или Сибирь, или всю землю за Уралом, чтобы там расселить «своих».
Суть излагаемой идеи в другом: нынешнего населения России слишком много, при нем не получится устроить хорошую жизнь. А если «лишних» убрать, тогда все пойдет «нормально», то есть так, как нам самим хотелось бы. Или как Западу хотелось бы. В данном случае эти идеалы считаются совпадающими.
Иногда обозначаются и способы, которыми решено сократить численность российского населения. Наиболее упоминаемый (или подразумеваемый как несомненный и общеизвестный) среди них – это заставить (оставить) «нас» жить той жизнью, которой мы живем. Жизнью, про которую всю ельцинскую пору и большую часть путинской говорилось: не живем, а выживаем. То есть одни выживут, а другие – те самые треть или две трети – нет. Но есть и другие варианты. Например: «они» учат нашу молодежь пользоваться презервативами, чтобы у «нас» снизилась рождаемость. Или: «они» хотят превратить «нас» всех в гомосексуалистов – для того же. «Они» – это Запад или его агенты в лице наших либералов или демократов.
Относительно того, чей же это план, существуют несколько версий. Мне чаще всего приходилось слышать, что о нем говорила Маргарет Тэтчер (Горбачеву). Иногда в качестве говорящего (Горбачеву) назывался кто-то из американских президентов, например, Рейган. Другой вариант, что это план ЦРУ или Пентагона – секретный, но все же о нем стало известно. План возник на Западе, и его сообщили то ли Горбачеву, то ли Ельцину. В одних интерпретациях – как дружеский совет: избавьтесь, мол, от лишнего населения, заживете хорошо. В других – как приказ, который Горбачев/Ельцин пустились выполнять. Иногда с этим планом связывали имя Егора Гайдара. То ли он получил приказ напрямую с Запада, то ли ему приказал Ельцин. Встречались мнения, что Гайдар его придумал сам и воплощал, пока не был разоблачен и отстранен. Так или иначе, для соответствующей публики самое убедительное объяснение, зачем были нужны гайдаровские реформы, именно это: чтобы избавиться от лишних людей, то есть от «нас».
Ключевая мысль состоит в том, что мы не нужны для «нормальной» жизни, мы не годимся для нее. Мы были нужны для жизни советской, она кончилась, а мы остались. Мы ни к чему.
Я пишу об этом отнюдь не с целью посмеяться над домыслами обывателей. Эта мысль, догадка, что мы – лишние, она наша, она следует из глубин массового сознания. Но она столь ужасна, что ее приписывают злейшим врагам, причем тем, которых считают безусловно сведущими, всезнающими. Мысль ужасна, но ей нельзя не верить. И нечего стараться ее опровергать. Остается только смириться.
Почему эта тягостная мысль родилась и каковы результаты ее появления?
Здесь придется сделать небольшое отступление в постсоветскую мифологию советской жизни. Согласно мифу, заместившему недавнюю историю, в советское время все были заняты производительным трудом. Или иначе: все наши предприятия работали, мы все работали на предприятиях (на производстве). Слова этих формул тем значимее, чем менее они приложимы к нынешним временам. Сейчас работают «на фирме», а слово «производство» исчезло. Слово «предприятие» в устной речи относят по старой памяти только к тем, которые «лежат», или «стоят», или разорены.
Работа на предприятии считалась производительным трудом. Нет нужды уточнять, что основная часть этих производств изготавливала военную продукцию, которая отправлялась устаревать (или продавалась в страны «третьего мира»). Считать ли такой труд производительным – это вопрос, который может поставить современный читатель. Но ни тем, кто трудился тогда, ни тем, кто сегодня проецирует себя в это воображенное время, он не приходил в голову. Именно этот труд в первую очередь обозначался как «труд на благо Родины», именно он делал осмысленной жизнь тех, кто в нем участвовал, да и всех остальных. Непосредственно вовлеченные в производство назывались «трудящиеся», и это было обозначение полноправных граждан. Занятые в других, вспомогательных по отношению к «производству», сферах признавались тоже полезными, а их труд обозначался как «общественно-полезный». Не способные к труду дети, старики, инвалиды назывались «иждивенцы», это был более низкий статус. Неучастие же трудоспособных называлось словом «тунеядство» и иногда преследовалось в уголовном порядке.
Реформы, начатые правительством Гайдара, сломали эту систему. Большинство тех, кто нынче работает (работает, а не трудится, заметим), работают на кого-то, иногда на себя. Высокие слова о труде на благо родины вышли из повседневного оборота. И только чиновники стали называть себя «государственными» (или почти без шутки «государевыми») людьми, то есть соотносить себя с интересом и благом социального целого. Эта формула распространена для обоснования такого же статуса военных: «есть такая профессия – родину защищать».
Работа всех прочих имеет теперь частный характер, даже если это работа на госпредприятии или в госучреждении. Опросы показывают, что для современных работников смысл их деятельности – заработок для себя, для семьи, иногда еще «интересность», то есть тоже частный атрибут. Характерное для современных представлений о советском строе ощущение работы и всей жизни как миссии утрачено.
Огромную роль для такой смены мироощущения сыграло превращение экономики в экспортно-сырьевую. Важный для обсуждаемой проблемы аргумент передают со ссылкой не на кого-нибудь, а на профессора Евгения Ясина – чуть ли не единственного сегодня теоретика и идеолога начатых при Гайдаре реформ. Мол, Ясин подсчитал, что в нефтегазовом комплексе, где, собственно, создается стоимость (или национальный доход, говорят другие), заняты 7–8 миллионов человек. Остальные, выходит, заняты только тем, что перераспределяют заработанное этим меньшинством. То есть занимаются не делом, а чем-то куда менее достойным, полезным только для них самих, но не для страны.
Да и по отношению к занятым в сырьевом секторе можно ли говорить «заработанное»? Ведь размеры нефтяных, газовых и прочих сырьевых доходов зависят не столько от вложенного труда, сколько от рыночной конъюнктуры. Годы, которые теперь зовутся «тучными», не были временем, когда мы особенно хорошо потрудились и потому хорошо заработали. На далеких биржах по не зависящим от нашей работы причинам за бочку нашей нефти вдруг стали давать огромные деньги, а теперь не хотят, и мы опять ни при чем. Да и в целом размеры заработков теперь, как правило, связаны не с «общественной полезностью» труда, а с решением хозяина или начальства: здесь будут платить столько, там столько, сегодня столько, завтра столько. Ищи место получше.
Если бы реформы, начатые Гайдаром, не были остановлены и переориентированы, они бы не только увели страну от советской крупно-индустриальной огосударствленной и милитаризованной экономики (что состоялось), но привели бы ее к экономике самостоятельных субъектов, каковую и называют «рыночной». Самостоятельными субъектами здесь являются все: и предприниматели (которых меньшинство), и те, кто им продает свои навыки и умения.
Произошло же иное. Наиболее красноречива несамостоятельность (несубъектность) предпринимателей. Скучно повторять, что бизнес любого уровня – от ларька до гигантской монополии – зависит больше от чиновников соответствующего уровня, чем от собственных хозяев. То есть он зависит не от тех, кто за него взялся отвечать, а от кого-то другого. Значит, отвечающие не могут чувствовать себя самостоятельными, пусть формально они и хозяева.
Известны соображения о том, что в любом обществе доля людей предпринимательского склада, склонных к риску, умеющих видеть больше и дальше других, постоянна и не очень велика. В России же размеры предпринимательского слоя ограничены не этими «природными» факторами – наш бизнес сжат чиновничьим прессом. Интерес облагающих его данью чиновников (не потребителей, не рынка) определяет его размеры и структуру. Чиновникам любого уровня интереснее один более крупный бизнес, нежели несколько более мелких. С ним легче договариваться, с него можно больше получить. Бюрократы, а не рынок гонят бизнес в сторону большей концентрации и монополизации рынков. Чем мельче бизнес, тем труднее ему уцелеть. Преимущества более мелкого как более гибкого, лучше приспособленного к местным условиям, проигрывают перед преимуществами более крупного как способного лучше договариваться с чиновными рэкетирами. В результате доля свободных предпринимателей в нашем обществе в лучшем случае не растет. А те, что есть, не чувствуют себя свободными.
Не свободны и те, чей ресурс – руки и голова. В условиях, когда рынок труда неширок, когда мест возможного приложения труда немного, они не рискуют уйти от одного нанимателя к другому. Этого другого может просто не быть. А вступив в отношения найма, они становятся полностью зависимыми от нанимателя. Профсоюзов, готовых защищать интересы работников от произвола предпринимателей, в России нет. В начале нашей постсоветской истории лучшей карьерой для молодого человека была карьера бандита, потом предпринимателя. Теперь лучшей считается карьера госслужащего – там гарантии, там соцпакет. А о том, что там, как и полагается в бюрократической структуре, никакой свободы и самостоятельности, – об этом не говорят.
Не реформы, а трансформация нашей жизни в сторону нового ее огосударствления (в смысле тотальной диктатуры бюрократии) привели к тому, что большинство тех, кого надо считать участниками экономического и социального процессов, самостоятельными субъектами себя не чувствуют. Именно потому им так важно, так хочется чувствовать себя частичками единого большого целого. В реальности они не привязаны к единому интересу, единой цели, единой миссии. Но они и не самостоятельны, не самодостаточны и потому не имеют чувства собственного достоинства, свойственного тем, кто ощущает себя хозяином по меньшей мере собственной жизни. Для таких людей крайне важна возможность символического присоединения к какой-либо доминирующей общности.
В результате описанных социальных процессов мы обнаруживаем себя в обществе, похожем на то, которое классики социологии ХХ века назвали «массовым обществом». Наше общество возникло совсем не так, как описанное ими, но имеет ряд сходных свойств. Массовое общество состоит из субъектов, для которых быть слитными друг с другом характернее, важнее, чем быть самостоятельными. Надо повторить, что речь идет о символическом единении, о причислении себя к большинству, к массе, ко «всем». Никаких действий это причисление может не предполагать. Так, достаточно нажать ту же кнопку на пульте телевизора, что и «все», тогда же, когда и «все». Так возникает высокий рейтинг отдельных телеканалов и программ. Или достаточно сказать интервьюеру «Левада-центра» «одобряю», и родится известно какой рейтинг известно кого.
Это избавляет нацию от описанного выше тоскливого чувства, что мы здесь никому не нужны, даже себе. Что лучше бы нас не было, и жизнь тогда была бы здесь краше. А так – хоть Олимпиаду выиграли, Крым наш, и мы опять великие. Порадуемся все вместе.