Столкнувшись с изменившейся политической и экономической реальностью, российское общество к концу года оказалось на распутье и ищет новые основы для консолидации. Светлый проект народного будущего еще только пишется, и вместе с экспертами «Огонек» пытался понять, когда его ждать и каким он может быть.
Уходящий год был богат на открытия о нас самих. Социологи выяснили, что российский средний класс настолько связан с госсектором, что, собственно, не является классом («Огонек», N 21), что наши гражданские активисты часто так консервативно настроены, что, собственно, не составляют гражданского общества («Огонек, N 25), а наша бедность настолько непохожа на бедность в других странах, что неизвестно даже, как с ней бороться («Огонек», N 47)… Многие из этих открытий не назовешь приятными, но, кажется, они могли подготовить нас к тому итогу, с которым общество вступает в январские праздники и ждет наступления будущего — волатильного, как курс рубля.
Тотальный фактор
Главный вопрос, над разрешением которого бьются социологи, заимствован из арсенала гадалок: чем успокоится народное сердце? Или, говоря научно, каковы будут грани новой общественной консолидации, коль скоро без объединяющих идей, в состоянии растерянности и упадка из кризиса не выходила ни одна страна.
— Сейчас понятно, что эти идеи нужны и они появятся, но понятно и то, что мы на переломе,— считает Александр Ослон, генеральный директор фонда «Общественное мнение».— Еще месяц назад можно было предсказать, каковы будут настроения россиян после нового года, а сейчас нельзя. Что-то изменилось. В социологии существует такое понятие «тотальный фактор» — это некоторое чрезвычайно масштабное событие, сквозь призму которого воспринимаются все остальные. Например, взрывы домов в Москве в 1999 году были таким тотальным фактором. Им стало и присоединение Крыма в марте 2014-го. Именно поэтому, когда мы осенью спрашивали россиян об их отношении к продуктовым санкциям, 70 процентов респондентов разумно ожидали повышения цен, но при этом почти 90 процентов однозначно эти санкции поддерживали. Под действием тотального фактора они готовы были идти на лишения. Но сегодня, как мне кажется, тотальный фактор изменился. Помнится, в 1990-е годы он менялся раз в 4-5 месяцев: не исключено, что мы тоже входим в такую зону турбулентности.
На умы россиян в последний месяц повлиял даже не сам доллар с его торжествующим подъемом на бирже (согласно ФОМу, почти 75 процентов соотечественников не имеют сбережений и за курсами валют не следят), а реальный рост цен и «сарафанная» интерпретация этого события: люди перестали верить в стабильность и всерьез опасаются, что дальше может быть хуже. Теперь им приходится оценивать уже не риски страны на мировой арене, а собственные финансовые риски в магазине, и это занятие заставило общество вдруг посерьезнеть. Футболки с надписями «Не смешите мои искандеры» далеко не всем уже кажутся уместными.
— Происходит тектонический сдвиг: пласт доверия власти, которое довольно высоко, расходится с пластом оценок будущего, которые становятся все пессимистичней,— замечает Лев Гудков, директор «Левада-центра».— С весны на 20 процентов увеличилось число россиян, считающих, что им тоже придется отвечать за политические решения руководства. 80 процентов почувствовали, что рост цен и общая напряженность так или иначе влияют на их жизнь и жизнь их семьи. Соответственно изменились очень важные показатели символического одобрения или неодобрения действий властей. Если, скажем, весной 74 процента россиян поддерживали силовую интервенцию российской армии на Украине, то сейчас таких около 35-38 процентов, а из своего кошелька платить за Крым или Донбасс, как оказалось, готовы только 6 процентов опрошенных. За этими цифрами мне видится факт — силовая, мобилизационная консолидация общества терпит поражение. Нужна какая-то другая объединяющая идея, однако налицо очевидное: идеи будущего в дефиците.
Недавно восполнять столичный дефицит в Москву приезжали социологи и экономисты из регионов — на конференцию, посвященную антикризисной стратегии в современных условиях. Один из гостей-докладчиков, директор Волжского гуманитарного института Михаил Гузев, резюмируя состояние общественного сознания в своем регионе, предложил: «Для России лучшая национальная идея — это выживание». Зал аплодировал, но как-то невесело.
Беспокойство масс
Жизнеутверждающий взгляд на будущее, как это часто бывает, ищут в прошлом и исторических аллюзиях. Россияне не единожды сталкивались с изменением социальных порядков, причем не только в революции и перестройки, но и в стабильные 2000-е. Это, однако, далеко не всегда приводило к потрясениям, и система в целом выживала, трансформируясь.
— За последние 14 лет мы сменили уже несколько социальных контрактов, где социальный контракт понимается как обмен ожиданиями по поводу прав собственности и свобод, которые существуют в стране,— рассказывает Александр Аузан, декан экономического факультета МГУ.— Общая история «переформатирований» мне видится такой. В 2000 году появилась первая формула договора: «порядок в обмен на налоги». Это была разумная постановка вопроса, и население — после лихих годов — ее поддержало. В 2004 году возникло новое: «стабильность в обмен на лояльность». Так мы жили до 2008 года — когда грянул финансовый кризис, а потом дотянули и до 2011-го — когда грянул кризис электоральный. Впрочем, после 2008 года речь шла уже скорее не о «стабильности в обмен на лояльность», а о «социальных гарантиях в обмен на лояльность», потому что власть, выдавая деньги пенсионерам и бюджетникам, приобрела доверие и поддержку этих слоев.
Из-за «социальных гарантий», по мысли экспертов, сегодня как раз все недовольство: население не уверено, что этот пункт «общественного договора» будет соблюдаться, а значит, привычный порядок оказался под угрозой. Новая редакция контракта, которая представлялась такой убедительной после присоединения Крыма — самоограничения в обмен на статус великой державы,— пока не прошла проверки на прочность. Кроме того, о значении самих терминов «самоограничение» и «держава», похоже, нужно договариваться.
— Мы недавно провели масштабное исследование, посвященное социальным ожиданиям россиян,— поясняет Владимир Петухов, руководитель Центра комплексных социальных исследований Института социологии РАН.— И там мы, в частности, пытались понять, какими характеристиками должна обладать «великая держава» в представлениях соотечественников. Каково же было наше удивление, когда на первое место вышла «экономическая мощь», на второе — «обеспечение высокого уровня благосостояния граждан», а на третье — «высокий уровень культуры». А где же, спросите, звание мирового центра влияния, геополитические интересы страны? Они оказались в конце списка, одними из самых непопулярных характеристик. Поэтому теперь мне кажется, что, когда россияне просят «великой державы», они просят прежде всего «великой нормальной страны», а это не совсем то, на что рассчитывают наши политические элиты.
С самоограничениями тоже вышел конфуз. Мы действительно готовы многое терпеть и выбирать бюджетный вариант диеты, гардероба, обустройства быта. И вовсе не шкурное беспокойство за свое потребительское благополучие сегодня ввергает россиян в уныние. Под требованием «социальных гарантий» скрывается новое: забота о будущем детей. И вот здесь, похоже, никто не готов «ограничиться».
— Раньше россиянам хватало текущей стабильности, они мало задумывались о будущем: горизонт планирования у нас всегда был рекордно узок, год-два максимум,— считает Владимир Петухов.— Но сейчас многое изменилось, и поводом здесь стал даже не падающий рубль, а реформы образования и здравоохранения. Родители задались вопросом: а смогут ли они вылечить своих детей, а смогут ли дать им хорошее образование, когда фактически взят курс на коммерциализацию большинства услуг? И именно на этот вопрос они ждут ответа. Если получат — общественный договор будет заключен при любой цене на нефть и доллар.
Но вопрос непростой. Экономисты бы сказали, что россияне требуют работающих «институтов» — школ, больниц, детских садов, а также судов, полиции и прочего. Но в одночасье их не построишь, а времени и ресурсов еще меньше, чем было в 2008-м, когда разговоры о модернизации только набирали силу. При таком запросе скорого разрешения общественного напряжения ждать не приходится.
Ставки элит
— То обстоятельство, что мы не знаем, на чем, с кем и как договариваться о будущем страны, как раз и говорит, что нынешний кризис не просто экономический или международный, а политический, то есть это кризис управления,— считает Алексей Малашенко, председатель программы «Религия, общество и безопасность» в Московском центре Карнеги.— Все остальное — производные от него. Но опять же, заметим, Россия иногда выходила из затруднений и похуже: напрашивается пример карибского кризиса. Когда ситуация накалилась до предела, Хрущев дал задний ход, причем смог выдать его за свою победу: спасение мира, открытость, восстановление контактов. Так что не все управленческие ошибки всегда фатальны.
Временная потеря управления, понятно, тоже не несет радостей: социальный контракт устарел, «тотальные факторы» бомбардируют, исход непредсказуем. Вопреки расхожим убеждениям уже сейчас, по мысли ряда социологов, непонятно, кто солирует в политике — властные элиты или воля толпы, старательно формировавшаяся этими же элитами в последний год.
— Не нужно переоценивать политическую мощь руководства,— полагает Леонтий Бызов, член научного совета ВЦИОМ.— Сначала оно затевает некое общественное движение — за перестройку, например, или за сохранение традиционных ценностей, борьбу с фашизмом. Но когда это движение нарастает, наслаивается на недовольство населения условиями жизни, оно может так измениться, что начинает само давить на власть и на оставшуюся часть общества. Надо понимать: движение — это отнюдь не «весь народ в едином порыве», а только некоторая, наиболее активная группа. Сейчас, как мне кажется, такой активной группой будут уже не либералы, а национал-социалисты, оголтелые патриоты разных мастей, потому что после Болотной им был предоставлен карт-бланш.
Затяжная риторика конфликта, в которой россияне живут последние месяцы, заставляет сплотиться только самых пассивных — массу общества, решившую выживать под натиском врага. А вот активистов разных мастей, напротив, злит, способствует размежеванию и конфликтам, делая невозможным не только договор, но даже разговор между представителями противоположных лагерей. Борьба «национальных идей» и поиск «проектов будущего» в активных слоях российского общества в самом разгаре. А значит, к тому моменту, когда население сформулирует свои пункты «социального контракта», уже может быть непонятно, кому их адресовать: кто наша правящая элита и какие у нее, собственно, пункты.
— Гадать, чья модель консолидации победит, неблагодарное дело,— считает Артемий Магун, декан факультета общественных наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге.— Но в любом случае она обречена быть популистской. Это неплохо: популизм в переводе на русский — то же «народничество», то есть попытка элит соответствовать самым массовым чаяниям населения. Мы анализировали риторику митингов на Болотной и риторику «Первого канала»: оказалось, что между ними гораздо больше общего, чем кажется. И там, и там имеет место популизм. В обоих случаях дикторы, ораторы борются за то, чтобы говорить от имени народа, представляя оппонентов как «отщепенцев»: коррупционеров, иностранных наймитов. И в этой ситуации, правда, помимо всего прочего есть обнадеживающие черты.
…Мы словно бы попали в некую лабораторию, где активные слои общества ищут правильный подход к пассивным, а последним предстоит выбрать: кто же на них все-таки похож. От этого выбора многое зависит, и здесь уж каждый голос посчитают всерьез, а потом, вероятно, еще и попросят за него ответить.
