Из общества «сытых людей» россияне превратились в наевшихся и одевшихся: большинству (45-50%) теперь хватает не только на еду, как в 2000 г., но и на одежду. Но на это население тратит порядка 60% своих доходов — это структура потребления бедного домохозяйства, сравнивает руководитель отдела изучения уровня жизни «Левада-центра» Марина Красильникова. Например, в Польше на это тратится менее 30% доходов, в странах Западной Европы — менее 20%. На диспут-клубе Ассоциации независимых центров экономического анализа социологи искали связь между ростом потребления и спросом на институты. И не нашли ее.
Два автомобиля, две квартиры, сбережения от 0,5 млн руб. — вот портрет богатой семьи, думают россияне. Это говорит о скудости потребительского воображения, считает Красильникова. Но население не готово экономить и сберегать, чтобы купить, например, второй автомобиль: люди не могут и не хотят выбраться за рамки структуры потребления бедных.
Одна из причин — высокая инфляция, из-за которой даже быстрый рост доходов не привел к структурным сдвигам в потреблении, считает Красильникова. Вторая причина — отсутствие потребительских образцов: они либо в мыльных операх, т. е. недостижимы, либо среди себе подобных. Для половины россиян цель — жить не хуже, чем соседи, еще почти для трети — жить лучше соседей. Ступень между массовым слоем потребителей и более обеспеченным, на который можно было бы ориентироваться, слишком высока.
У слишком большого неравенства — институциональные причины: считается, что оно является драйвером развития в том случае, когда трансформируется в сбережения, сбережения — в инвестиции, а инвестиции — в рабочие места, говорит директор Независимого института социальной политики Лилия Овчарова. Но в России этого не происходит.
Потребительское поведение было бы более рациональным, если бы не дефицит доверия — оно удлиняет горизонт планирования, ведет к росту накоплений и сбережений. Но россиянин недоверчив: лишь порядка 5% уверенно доверяют окружающим и еще четверть считают себя склонными доверять, но и этот ресурс остается неким психологическим феноменом, а не социальным, не становится дополнительным экономическим ресурсом для сбережений и инвестиций, констатирует Красильникова. Доверие сопряжено с возможностью контролировать окружающую действительность, а контроль — с ответственностью: расширение зон контроля и ответственности способствует и более сложной инвестиционной активности, и в конечном итоге — формированию спроса на институты. Но россиянин не только недоверчив, его зона контроля и ответственности ограничена в лучшем случае семьей и трудовым коллективом (у половины). У обеспеченных ощущение ответственности больше, но оно может быстро схлопнуться: как показали два события — кризис 2009 г. и присоединение Крыма, — в любой непонятной ситуации даже самые обеспеченные демонстрируют патерналистские настроения, устремляясь под крыло государства. Согласно Индексу социальных настроений «Левады» (состоит из четырех компонентов — семья, страна, власть и ожидания), вплоть до кризиса драйвером для обеспеченных граждан была надежда на собственные силы. Это ощущение вернулось в 2011 г., но после Крыма главным источником социального оптимизма у всех групп независимо от уровня доходов стала власть — при одновременном падении всех прочих составляющих.
Патерналистская модель социального поведения поощряется самим государством. Структура доходов россиян претерпела значительные изменения: доля доходов от предпринимательской деятельности, в 2000-2009 гг. (включая кризис) составлявшая в среднем 11,6%, в 2010-2013 гг. снизилась до 8,7%, а с 2000 г. сократилась почти вдвое; сократилась и доля доходов от собственности (см. график). Доля зарплат примерно стабильна: 63-66%, порядка 28% от нее составляют, с той же стабильностью, скрытые заработки. Зато доля социальных выплат в 2012-2013 гг. достигла исторического пика, превысив 18%: даже в 1970-1980 гг. она составляла 14-16%.
Сокращение предпринимательской активности свидетельствует о плохом состоянии институтов, как и сокращение доходов от собственности, часть которых, видимо, переместилась за пределы страны, полагает Овчарова.
Наконец, даже средний класс — обычно драйвер экономического роста и фундамент социальной стабильности — в России особенный: он растет намного медленнее экономики (1 п. п. в среднем за 2004-2011 гг.) и за счет госслужащих, силовиков и бюджетников при сокращении доли предпринимателей, руководителей и специалистов высшей квалификации из рыночного сектора (см.врез).
Наевшись и одевшись, люди начинают тратить на отдых, досуг, связь, жилищные услуги, образование, здравоохранение. «Еще недавно я бы назвала эти отрасли новыми драйверами развития — секторами, где будет расти спрос и куда бизнесу выгодно инвестировать», — рассуждает Овчарова: теперь такой вариант под сомнением. Рост потребления почти обнулился из-за стагнации экономики, спрос смещается либо в теневой сектор (например, на социальные услуги), либо за пределы страны (в образовании, здравоохранении) из-за административных издержек бизнеса и низкого качества предложения.
Наличие потребительского ресурса могло бы простимулировать качественные институты, но все зависит от выбранной политики, считает Овчарова, варианта три. В сценарии роста диверсифицированное, многоформатное потребление трансформируется в ответственный выбор и в других сферах жизни, говорит она: когда есть выбор, куда вкладывать, «это уже важный шаг вперед по отношению ко всем другим свободам». В сценарии стагнации накопленный домохозяйствами запас прочности может рассматриваться властями как подушка безопасности, а в сценарии мобилизации эти ресурсы будут у населения изъяты.
