Беседа политолога Эмиля Паина и социолога Льва Гудкова о выдуманных и реальных переменах в российском обществе и во власти после крымских событий
Профессор НИУ ВШЭ Эмиль Паин (Э.П.) и директор «Левада-центра» Лев Гудков (Л.Г.) обсудили сложившуюся после вхождения Крыма в состав России политическую ситуацию. Основная цель беседы — дискуссия с двумя основными мифологемами, возникшими в российском обществе в связи с крымскими событиями. Первая из них транслируется властью и ее сторонниками: «России только на руку международная изоляция — в условиях патриотического подъема, она, дескать, подтолкнет нашу страну к эффективной модернизации, которая в тоже время будет принципиально отличаться от западной модели». Вторая мифологема: «Политическая изоляция и западные санкции против России немедленно приведут к краху политический режим, сложившийся в России». Этим мифологемам ученые противопоставляют оценки реального состояния российского общества, опирающиеся на недавно завершившееся их совместное исследование.
Конец политической демобилизации
Э. П.: Сегодня мы обсуждаем результаты нашего совместного исследования («Левада-центра» и моей исследовательской группы из НИУ ВШЭ) под названием «Основные идеологические движения в Рунете и их перспективы в политической жизни России (до 2017 г.)». Мы затеяли это исследование для проверки тех данных, которые получили в ходе исследования российской блогосферы и определения того, в какой мере выделенные нами четыре идеологические группы (левые, либералы, националисты и традиционалисты – сторонники власти) представлены за пределами интернет-аудитории.
Мы начинали исследование в одну эпоху, а обсуждаем его совсем в другую. Формулируя гипотезу исследования, мы исходили из того, что живем в эпоху политического безвременья и политической демобилизации населения, которые к тому же специально поддерживаются власть имущими. Это давало им немалые выгоды, поскольку блокировало растущее социальное и политическое недовольство. Вот уже несколько лет число россиян, выступающих против власти партии «жуликов и воров», превышает половину населения страны, но управляемая демобилизация населения значительно компенсировала этот фактор и сокращала возможность крупных брожений и потрясений.
И вдруг произошел переворот политической стратегии, вместо демобилизации людей подвергли беспрецедентной идеологической накачке, мобилизации. И что любопытно – наш опрос был проведен в начале марта…
Л. Г.: Прямо в разгар пропагандистской кампании…
Э. П.: Да, именно, и всего за несколько дней до объявления о вхождении Крыма в состав России. И что нам показал наш первый результат? Мы ведь боялись, что все идеологические группы, которые мы предварительно выделили после исследования интернет-аудитории, не превысят 10% населения. А они в совокупности составляют почти половину респондентов. Таким образом, половина общества все еще в дреме и только наблюдает за событиями по телевизору, а другая половина мобилизуется, определившись, в большей или меньшей мере, с идеологическим выбором.
Но в результатах опроса меня поразила «шизофреничность» массового сознания, его вопиющая, на мой взгляд, раздвоенность. Относительно наибольшая доля респондентов – 40% – хотела бы видеть Россию в будущем «такой, как развитые страны Запада». Причем, как показывают результаты других опросов вашего же центра, этот выбор модели будущего, в которой Запад выступает как идеал, сохраняется на протяжении многих лет и превосходит по популярности все остальные модели почти в два раза.
Л. Г.: Да, это устойчивый показатель. Максимума он достиг еще в 2007 году – 50%.
Э. П.: Да, но, с другой стороны, мы видим, что столько же (40%) респондентов с разной степенью положительности (от симпатии до восхищения) относятся к Сталину. Комплекс других ответов на вопросы нашей анкеты позволяет охарактеризовать жителей России (но не Москвы) как все еще советских людей. И каким образом это сочетается с выбором западного общества как идеальной модели?
Л. Г.: А почему ты считаешь эти показатели шизофреническими? Это обычное, «нормальное» для массового сознания состояние «мешанины», взвесь разных по своему происхождению стереотипов, мнений, осколков идеологических представлений. Не будучи актуализированными, они составляют ресурс социального воображения, своего рода тезаурус, словарный запас массы или больших групп населения. Они могут упорядочиваться и приходить в какое-то подобие системы, когда общество по тем или иным причинам приводится в «возбужденное» состояние, то есть когда затрагиваются значимые интересы, материальные (стабильности существования) или идеальные (коллективной идентичности, престижа, гордости и проч.). Тогда отдельные группы стереотипов, клишированных суждений актуализируются в ответ на тот или иной вызов или провокацию, инициированную СМИ, пропагандой, властями или какими-то чрезвычайными событиями. До момента «включения» эти разнородные представления могут спокойно уживаться в одной голове (что с точки зрения человека, получившего университетское образование и воспитанного в формально-рациональной логике «исключения третьего», есть полный абсурд и вещь недопустимая, ненормальная, «шизофреническая»). Но, как только включается некое «силовое поле» внешнего идеологического воздействия, эти представления немедленно конфигурируются в определенную схему, как железные опилки на листе бумаге, когда к ним снизу подносят магнит. Каждый из подобных вариантов ответа, на самом деле, играет определенную функциональную роль, а это означает, что подобные ответы имеют смысл только в определенной плоскости или в определенных смысловых рамках. Позитивные оценки советских вождей и даже всей советской системы, то, что обычно расценивается как «ностальгия» по СССР, совсем не означает какого-либо желания вернуться в советское прошлое или возможности изменения политического курса. Это означает, что идеализированный образ советского прошлого выступает основанием для критики современного состояния вещей, по-другому выразить недовольство существующим положением вещей массовое сознание не может. Вначале оно рисует образ того, как это должно быть исходя из подправленного образа прошлого, а затем оценивает существующее положение вещей. Дескать, раньше была бесплатная медицина, доступное образование, гарантированная работа, доступное жилье, сейчас за все надо платить, сейчас все чиновники воруют, чудовищная коррупция, а тогда был порядок, в таких размерах не брали и т.п. Но отсылка к прошлому в этом случае обязательна, поскольку нет авторитетных фигур и общественных сил, которые могли бы наметить желаемое будущее, цели развития. Поэтому мы те или иные наборы мнений и называем «комплексами» представлений, что составляющие их элементы нельзя рассматривать по отдельности, это более сложные структуры, регулирующие (сортирующие, управляющие, оценивающие) другие наборы мнений и взглядов. В массовом сознании, как правило, все идеологические ориентации и взгляды сочетаются, переплетаются между собой в самом причудливом виде. Допустим, вот вы выявили при анализе интернета четкие и как бы непротиворечивые типы идеологических установок: русские националисты, левые, европейски ориентированные либералы и путинисты, сторонники нынешнего «национального лидера». Все вместе они характеризуют или описывают идеологические представления примерно половины всего населения (в зависимости от жесткости предложений респонденту идентифицироваться с этим установками – от 43 до 55%). Но важно, что среди тех, чьи взгляды мы характеризуем как «русский национализм» (это самая большая группа), треть поддерживает и лозунги «за европейский выбор России» и треть же — «Путин – наша сила», четверти из них близки лозунги и идеи левых («Вся власть Советам», даешь «прямое народовластие» и т.п.). То же самое, если мы будем смотреть на тех, кто может быть идентифицирован, прежде всего, как ярый «путинист»: и среди них оказывается повышенной доля «националистов» или «левых», есть и «европейцы», хотя и в незначительном числе. И т.д. Другими словами, авторитарный синдром находит свое выражение в определенных идеологических формах или связан с определенным типом социальной личности. Если же мы возьмем более жесткие процедуры идентификации идеологических ориентаций, то размывание определенности самоотнесения или увеличение связок между разными (с нашей точки зрения) идеологическим ориентациями будет лишь усиливаться.
Э. П.: Тем не менее мы видим по нашему опросу, что четверть века жизни в постсоветских условия не прошли бесследно и обусловили рационализацию сознания россиян, особенно у москвичей. Здесь западную модель будущего выбрали 52,2% респондентов, а людей, симпатизирующих Сталину и тоскующих по советским временам, почти вдвое меньше, чем в общероссийской выборке.
Л. Г.: Да это так, хотя, как мне кажется, следует принять во внимание модальность этого выбора. В очень большой степени «европейский выбор» — это маниловские грезы, мечтательное представление о том, как хотелось бы жить. А вот как это сделать, это никому не понятно или люди не хотят понимать, принимать на себя ответственность за свое будущее, участвовать в политике, добиваться чего-то. Напротив, общее мнение сводится к тому, что, конечно, демократия (правовое государство и тому подобные приятные вещи) — наилучшая модель или образец для России, только хотелось бы, чтобы за нас кто-то ее осуществил. Вряд ли этих людей в целом можно считать «либералами» в узком смысле слова. Поэтому более распространенная неспособность сделать собственную жизнь по западному образцу оборачивается обвинениями в адрес Запада, транспонируются в рессантиментные выплески: «А не больно и хотелось!», «У нас особый путь».
«По щучьему велению»
Э. П.: Действительно, есть глубинные проблемы культуры, закодированные в образе сказочного героя Емели, сидевшего, как известно, на печи и приговаривавшего: «По моему хотению, по щучьему велению». И когда «по моему хотению» не получается, а какая-то внешняя «щука» не помогает, начинает работать идеология «осажденной крепости». Сегодня 26% населения уверены, что Россия окружена врагами, а ведь 25 лет назад так считали всего 4% жителей страны. Треть населения сейчас полагает, что у страны, вставшей на путь возрождения, всегда найдутся враги. Это же снова тот сталинский лозунг о росте числа врагов народа по мере продвижения к коммунизму, который предшествовал террору 1930-х гг. и обосновывал его.
Л. Г.: И если мы посмотрим по социально-демографической раскладке ответов на вопросы (по возрасту, образованию, месту жительства респондентов и т.п.), то так считают несколько чаще других именно молодые и хорошо образованные люди.
Э. П.: До недавнего времени была очень популярна политологическая «догма»: развитие рынка будет способствовать увеличению доли среднего класса, росту образованного населения, что в результате и приведет к демократии. А что получилось в реальности? Совсем наоборот. И это требует объяснения.
Л. Г.: Во-первых, сделаем поправку на специфику нашего так называемого «среднего класса», который радикально отличается от того, что под этим понимается в западных социальных науках. У нас другие принципы социальной морфологии, другие основания для стратификации. В эту категорию подпадают гораздо больше госчиновников, государственно зависимых служащих, бюджетников с их патерналистским и державным типом сознания. А, во-вторых, следует учесть интенсивность нынешней пропаганды. И, в-третьих, это сознание униженности и беспомощности, уязвимости существования основной массы людей, включая и более зажиточную и экономически благополучную часть. Пропаганда никуда не убрала и никуда не дела представления о коррумпированном режиме, несмотря на растущие в последние месяцы показатели одобрения Путина (в январе – 50%, в начале марта – 72%, в конце марта – 80%). В этом смысле существующий мобилизационный подъем пока не затронул общественное мнение о характере режима. В представлении населения большинство российских политиков как были, так и остаются алчными, коррумпированными, бессовестными, лживыми и неумными людьми, ставящимися себя над законом, не уважающими обычных граждан. Одобрение касается действий высшей власти и только в отношении Крыма. Реанимация имперских настроений, торжество силы, этическая глухота по отношению к Украине – это компенсаторная реакция на хроническое состояние отсутствия самоуважения у людей, превращенное сознания. Да, конечно, по отношению к ним власть относится как к бессловесному ресурсу, но зато «Россия – великая держава», и мы можем заставить кого угодно слушать нас и подчиняться нам. Поэтому, если посмотреть данные нашего последнего опроса, то присоединение Крыма к России свидетельствует прежде всего о «возвращении ее традиционной роли великой державы», утверждающей свои интересы на постсоветском пространстве» (так считают 79%!). Отношение к Майдану – резко негативное. Причем самое негативное – среди образованных москвичей.
Э. П.: Почему средний класс, образованные люди так подвержены фобиям? Может быть, дело в том, что у них сильнее проявляется эффект сказочного Емели: выше запросы – выше ожидания чуда от «щуки» или «золотой рыбки» и, соответственно, больнее разочарование от того, что чуда не происходит. Виноваты в этом, понятное дело, «чужие». Есть и другая сторона дела: такие ли уж образованные те, кто в статистике у нас в стране числится «образованными». Дело не только в фальсификации документов и массовой закупке свидетельств, от школьных аттестатов до докторских дипломов (пренебрежение к закону везде проявляется), но и в том, что каждый четвертый дипломированный специалист в России никогда не работал по специальности и только числится специалистом.
Л. Г.: Я согласен, образованность нашего «образованного слоя» очень условна, это всего лишь советское образование со всеми идеологическими догмами и мифами брежневского времени: конфронтация со всем миром, великодержавная спесь, чувством превосходства над другими, преклонением перед силой. Здесь нет реального правового сознания, которое опирается на чувство собственного достоинства, независимости, признания другими, всего того, что составляет «неотчуждаемые» или «естественные» права человека, признающего силу власти только в ее легитимных границах. Пропаганда, оказалась очень эффективной не только потому, что она тотальна по своему охвату и непрерывности воздействия. Но она резко, до идиотизма, упростила картину происходящего, тем самым подняв пласты архаического сознания: разделения мира на «своих-чужих», племенные инстинкты защиту «своих» и «своей территории», отодвинув на задний план все представления о модернизации, современности, международном праве, минимизации насилия и т.п. Почему она оказалась успешной? На каких аспектах она сконцентрировала внимание массы? Во-первых, делался упор на происках враждебного России Запада, пытающегося вытеснить «нас» из традиционных сфер влияния, перетянуть Украину в свою зону влияния. Во-вторых, на нелегитимном характере февральского переворота, в результате которого к власти пришли националисты, бандеровцы, фашисты, антисемиты. Во-вторых, на то, что на Украине – хаос, крах государства и общественного порядка, вакуум власти. Для огромной массы россиян, дезориентированных событиями 90-х годов, травмированного – и сильнейшим образом – распадом СССР и всех привычных форм повседневного существования, падением уровня жизни, социального статусах, риторика «путинской стабильности» и «порядка» чрезвычайно важна, и ее значение не следует недооценивать. Любой авторитарный, персоналистический, и тем более тоталитарный режим устанавливается только на фоне глубокого социального и духовного кризиса, «конца времен», выход из которого предлагает «вождь» или тот, кто играет его роль или кому бюрократия предлагает надеть такую маску. В-третьих, захват власти «радикальными националистами» (при одновременном ясном понимании, что на Украине произошло «народное восстание» против коррумпированного режима Януковича) создает угрозу русскому населению, которое, поэтому, нуждается в защите со стороны и России. И, наконец, в-четвертых, уже в последние недели – в начале марта, делается акцент на «возвращении исконно русских земель», то есть чисто имперской колониальной демагогии. Ругать эти настроения бессмысленно, важно понять, почему так много людей соединилось в переживаниях своей общности, единства, возвышающего каждого отдельного индивида, убогого в своей отдельности, в своей проявившейся сути, но будучи частью целого, испытывающего некую эйфорию, теплые чувства близости, если не так называемого «братства». Я думал: а что за этим стоит? Мне кажется, прежде всего — острый дефицит или даже полное отсутствие коллективных представлений, исходящих от самого «общества», того, что называется гражданским обществом, то есть от ассоциаций, имеющих в основе своей структуры групповой солидарности или общности интересов. Получается, что основным держателем коллективных представлений и национальных ценностей в России является государство. И идейные основания для консолидации монополизированы властью и используются только ею. Отсюда – в ситуации падающей легитимности и доверия к путинскому режиму, которые мы наблюдали с конца 2009 года по январь нынешнего – такое истерическое стремление власти, Госдумы цензурировать и жестко контролировать сферу общественной морали, истории, культуры, навязывая свое представление о публичном «благочестии». Почему оказался парализован средний класс? Потому что созданные пропагандой представления о захвате власти на Украине националистами и фашистами подавили у российского среднего класса всякую критическую способность к восприятию происходящего там, а собственных, альтернативных официозу, оснований для анализа, средств понимания участников майдана, трактовки и интерпретации тамошних процессов у этих людей не оказалось. Они были нейтрализованы архаическими клише, имперскими мифами, собственными комплексами неполноценности.
Э. П.: Пропаганда сработала за счет включения в один пакет идей, которые содержат взаимоисключающие ценности. Просто каждый в нем выбрал свое. Либералов запугало слово «националисты». Русские националисты (которые сейчас в России популярны более чем когда-либо) повелись на слова о защите русских от русофобов. Для государственников главными стали слова о защите стратегических интересов России от НАТО. Но для всех главным подарком оказался Крым. В эпоху безвременья всем не хватало побед и чувства самоуважения, и каждый получил свой приз. В общем, тот, кто запустил невиданную за последнюю четверть века пропагандистскую кампанию, достиг своего результата у людей, страстно желающих быть обманутыми. Кстати, я не стал бы говорить об эффективности пропаганды, лучше говорить о ее результативности, а эффект посчитаем «по осени», когда станут видны все ее издержки, включая долговременные.
Л. Г.: Важно отметить, что на ТВ и по большей части в прессе были отключены все альтернативные источники информации. Другие голоса и точки зрения, отличные от официоза версии событий, были просто исключены из обсуждения. И отдельно надо отметить небывалое нагнетание страха. Пропаганда оказалась такой результативной, потому что большинство в одно мгновение стало ощущать страх и ужас от надвигающейся катастрофы и перспективы втягивания в войну с Украиной (которая, как считает большинство, является один народом с русскими).
Э. П.: Сегодня на волне этого пропагандистского успеха выстраивается идеология, которая, кстати, по большому счету уже давно придумана Дугиным, Лимоновым и Прохановым. В основании лежит идея о том, что 1991-й год был предательством и его необходимо отыграть обратно через расширение территории России и защиты русского населения. Но к чему это в результате приводит? Перед началом исследования нам казалось, что самой большой, доминирующей группой будут сторонники действующего президента. Ожидания подобного результата только усилились, когда президент «подарил» населению Крым. Но ничего подобного. Люди, подержавшие лозунги «Путин – наша сила!», «Путин наша надежда!», «Кто, если не Путин?» и другие, характерные для безусловных сторонников нынешней власти, согласно нашему исследованию, занимают только третье место (13%) после националистов (27%) и левых (18%), превосходя только либералов (10%). Итак, на первом месте оказались те, кто поддерживает лозунги националистов. О быстро растущей их популярности мы с тобой говорили и раньше, но сейчас уровень ее поддержки вырос еще больше. Национализм, который так ругали на Украине, у нас оказывается не менее популярным. Пропаганда дала поддержку не столько Путину, сколько этническому национализму, взвинтив и без того высочайший уровень фобий и тревожности.
Но пока государственная пропаганда говорит о том, что современная державническая идеология может стать источником модернизационного прорыва. Есть ли под этим какие-нибудь основания?
Л. Г.: Этот патриотический тренд будет иметь слабеющий, но длительный характер – 8–10 лет. Если не будет каких-то экстраординарных событий – внезапного экономического развала, кампании массового террора или что-то в этом роде.
Э.П.: Это важно зафиксировать и уточнить. Сейчас в либеральных, вестернизированных кругах многие говорят о том, что пришел конец нынешнему политическому режиму в России. Но я с тобой полностью согласен, что у него есть ресурс не на месяцы, а на годы. Один знакомый написал мне: «Патриотической ажитации хватит на полгодика, через дырки в карманах она быстро утекает». Звучит хлестко, но кто доказал, что эти дырки появятся уже через полгода?
Известно, что экономические санкции, которые Запад вводил, не оказывали того воздействия, на которое он рассчитывал, хотя обычно это были серьезные ограничения для экономики маленьких стран. А что уж и говорить о тех диетических санкциях light, которые пока применяют к большой России, точнее, к отдельным российским гражданам и организациям? Большее влияние на российскую экономику, несомненно, окажет постепенная переориентация Европы на источники энергоснабжения, альтернативные российским. Однако такая переориентация вряд ли станет тотальной и займет не меньше 3–4-х лет, при этом известно, что санкции, «размазанные» во времени, всегда менее болезненные, чем залповые. К постепенным ухудшениям экономических условий легче адаптироваться, привыкнуть и найти какие-то частные альтернативы, ослабляющие ощущения дискомфорта. К тому же в руках государства остается пропагандистская машина и возможность навязать свою интерпретацию причин неурядиц и даже направить недовольство в свою пользу.
Л. Г.: Пропаганда влиятельна, но не всесильна. Режиму большой поддержки на весь этот период она не принесет. Представление о коррумпированности власти не изменится. Сегодняшний рост массового национализма – это неудовлетворенность предыдущей политикой, а также и одобрение нынешних внешнеполитических чрезвычайных действий, которые по определению не могут лежать в основании длительной политики. А вот высокий показатель поддержки идеологии левых – это демонстрация популярности государственного патернализма в различных его вариациях: от сталинской до «шведской». Но и это несет в себе сильную критическую компоненту по отношению к власти.
Э. П.: Согласен, и у меня нет сомнения в том, что нынешний патриотический подъем не станет для властей ресурсом не только для экономического прорыва, но и для замедления развивающейся рецессии. Сохраняется главный тормоз всего социально-экономического развития — архаичная институциональная система, в которой иерархия бизнес-элит, кланов, различных разновидностей кооператива «Озеро», задана их личными связями с иерархией власти. Такая система не только порождает коррупцию и обусловливает гигантские издержки (разворовывание) бюджетных средств в ходе любых государственных проектов, она еще и парализует стимулы к развитию. При такой институциональной системе, ожидания академика Глазьева и близких к нему экспертов на экономический рывок России – это абсолютное мифотворчество. Но и надежды части либералов на быстрое затухание нынешнего политического режима – это тоже миф. Крайние суждения всегда далеки от истины. При этом хочу отметить заметное сходство культурных оснований для выдвижения противоположных идей в быстро политизирующемся российском обществе. В обоих лагерях оппоненты опираются не на расчеты, они надеются на чудо. Вернусь к надежде тех либералов, которые характеризуют нынешнюю ситуацию как «агонию режима». Сугубо теоретически можно предположить (хотя реальных оснований для этого пока нет), что социальное недовольство в России через пару лет после 2014 г. по своим масштабам сравнится с тем, которое фиксировалось в начале 2005 г., в ходе протестов против так называемой «монетизации льгот». Ну и кто же сможет оседлать это недовольство? Уж во всяком случае не либеральные силы. Дело не только в том, что уровень поддержки их идеологов и политических лозунгов ниже, всех других выделенных нами течений. Еще важнее, что либеральное сообщество самое разобщенное.
Л. Г.: Если посмотреть на наши результаты, то больше всего к самоорганизации способность и желание проявляют левые, а либералы склонны к этому меньше всего. В этом основная слабость современной оппозиции.
Думаю, в ближайшие два года мы будем переживать негативные последствия сегодняшнего великодержавного подъема.
Это не революция: режим прежний – формы самосохранения новые
Э. П.: Для того чтобы оценить долгосрочность и реальный потенциал нынешней психологической мобилизации россиян, я предлагаю сравнить ее с тремя известными в истории моделями массовой мобилизации: коммунистическая мобилизации 1920–1930-х годов; национал-социалистическая мобилизация в Германии в 1930–1940-е годы и религиозная мобилизация в Иране в 1978–1980-е годы.
Л. Г.: Согласен. Мне в момент разгара пропагандистской кампании показалось, что мы имеем дело с рецидивом тоталитаризма, ну, скажем, в его «мягком» итальянском или франкистском варианте. Действительно, имеет место монополия на основные СМИ, превращенные уже из информационного канала в инструмент тотальной пропаганды и обработки общественного мнения. Далее, полный контроль над политическим полем, огосударствление общественных организаций и сращение государственного аппарата с партийными, лояльными администрации Кремля. Но несколько остыв, я изменил свое мнение и не думаю, что сегодня в России проявился тоталитаризм. Ведь на самом деле идеологии у режима нет. Те суррогаты, которые мы принимаем за идеологию, являются фантомами традиционализма, искусственного, придуманного. Неслучайно мы вспоминаем о Дугине, Проханове и Лимонове. Это означает, что власть берет созданные не ею идеи, для воплощения которых только использует свой административно-организационный ресурс.
Э. П.: Но цель, условно говоря, задана – это возрождение СССР. Сейчас об этом всё активнее говорят как о «реконкисте».
Л. Г.: Подобные идеи мы уже проходили. Это тени фрустрации 1990-х годов, когда было максимально неопределенно будущее и настоящее, поэтому и возникало желание о возвращении обратно, в СССР. Но это консервативные настроения, а не идеология. Это важный момент. Во всех тоталитарных режимах идеологическая составляющая была крайне важной – миссионерская, эсхатологическая идея создания совершенно нового общества и человека, что требовало принципиально новых институтов (новой школы, корпоративных – профессиональных, женских, детских и т.п. организаций, новой огосударствленной экономики, когда политика задавала цели экономического развития, нового права и судопроизводства, основанного на идеологии и приоритетности указов фюрера или дутче) и подавления или уничтожения старых.
Проект построения нового общества у указанных тобой режимов сопровождался террором: для форсированной модернизации было необходимо подавить группы несогласных. В какой степени сегодня это возможно в России?
Э. П.: Но уже говорят о «пятой колонне» и «национал-предателях»!
Л. Г.: Говорить несложно, но в какой степени можно провести террор в реальности – это вопрос. Сейчас сложились институты, в том числе и коррупционные, которые не склонны ужесточать репрессии, хотя есть и структуры, способные поддержать террор. Думаю, что сложившаяся бюрократия однозначно не захочет такого напряжения, а кроме того, у нее есть опыт и инстинктивное понимание, что начавшийся террор и репрессии очень быстро оборачиваются против нее самой.
Э. П.: Ты считаешь подобный мобилизационный сценарий в России невозможным из-за невозможности массового террора?
Л. Г.: Да, ведь террор возникает в особых обстоятельствах: крах, поражение в войне, выстраивание новых иерархических структур с новым идеологическим наполнением. И легитимация органов террора шла через образ будущего.
Э. П.: Мы знаем пример попытки террора и полной смены элит при сохранении прежнего режима. Мао Цзэдун объявил «огонь по штабам» и начал перетряску всей элиты с помощью хунвейбинов, но в результате поражение потерпела как раз его «культурная революция». Однако те политические режимы, которые мы приводим в пример, – это были режимы новые, которые и приходили к власти, создавая свой аппарат террора. Но в нашем случае в России власть та же – она не завоевана, досталась по наследству. Сейчас много говорят о консервативной революции в России, но революции нет, это прежняя власть, которая лишь меняет курс. И переделать саму себя она не сможет – это очень существенный ограничитель возможностей террора. Нескольких губернаторов или министров снять можно, а всех – нельзя. А если процесс массовой чистки будет начат, то займет значительное время, в течение которого территории и отрасли ждет дезорганизация, и тогда вообще отпадет разговор о выходе из экономической стагнации, преходящей в рецессию.
Л. Г.: Да, показательный пример – периодически вспыхивающие кампании по борьбе с коррупцией, которые заканчиваются ничем, так как саботируются, в том числе и теми, кто их запускает. Первый, кто приходит на ум, – Сердюков.
Э. П.: Порка отдельных «предателей» действительно возможна, сжатие поля оппозиционных или даже просто независимых источников информации – почти неизбежно. Но запуск машины массового террора, с которого начинались управляемые сверху модернизации в Германии, СССР и Иране, пока все же маловероятен.
Есть целый ряд и других особенностей, которые отличают наше общество от СССР и Германии 1930-х или Ирана 1980-х. Для мобилизации нужны новые духоподъемные идеи о «мировом коммунизме», расширении жизненного пространства или победе своей религии. А что в этом смысле в России? Громко говорить о продолжении реконкисты и отвоевании земель, населенных русскими, разумеется, можно, но на вопрос о направлениях ее продолжения ответа нет. Прибалтика, где НАТО? Маловероятно. Северный Казахстан, чтобы потерять главного союзника в Средней Азии и в Таможенном союзе и испортить при этом отношения с Китаем, у которого множество интересов в Казахстане? Невероятно. Украинский юго-восток? Возможно, но это уже неизбежно будет связано с кровью. А все общество сегодня категорически против кровопролития, против войны.
Сегодня очень возросла разнородность общества. Мы уже видим четыре лидирующие идеологические группы, которые и внутри себя значительно отличаются. Среди националистов есть разные фигуры и группировки, которые стоят подчас на противоположных позициях. Есть антиимперские националисты, а те, кто всё-таки поддерживает присоединение Крыма, стремятся отмежеваться от государственной пропаганды, так как просто станут на ее фоне незаметными.
Но есть и другие факторы, которые препятствуют превращению патриотического подъема и ксенофобии в механизм политической мобилизации. Антизападная истерия сугубо виртуальная, она прекращается, как только выключается телевизор, она не может сплотить общество, поскольку не конкурентоспособна с внутренними дезинтеграционными факторами, такими как, например, антимигрантские настроения. Вот они устойчивы и постоянно воспроизводятся сами в быту. Нарастающий демографический кризис сделал миграцию основным источником пополнения численности большей части городов России. Мигранты продолжают прибывать в города, а это воспроизводит социальную и межэтническую напряженность, в условиях стремительно падающей толерантности общества. Сколько бы не нагнетали антизападную истерию (сегодня она уже подается в самых обостренных формах, типа: «Враг у ворот, у твоего дома»), она не перевесит внутрироссийских фобий. В противостоянии с мигрантами у русских националистов, сильно выигравших от пропаганды идеи защиты русских в Крыму, мало общего с властью. При этом новый лозунг российской власти: «Защитим русских» аукнется ей в республиках РФ. Здесь такие требования уже выдвигались и с большими основаниями, чем были в Крыму. Например, в июле 2010 в столице Дагестана прошел митинг, инициированный и организованный русской общественностью г. Кизляра и Тарумовского района республики (двух регионов, в которых по-прежнему сохранились места компактного проживания русских). Целью этой акции было, в частности, «сохранение за должностями главы г. Кизляра, а также Кизлярского и Тарумовского районов, их «русского» статуса». Но подобные требования русской общественности приводят к ответной мобилизации этнических меньшинств, а скорость этой мобилизации у меньшинств всегда выше.
Множество факторов препятствуют и будут препятствовать властям в их попытках использовать внутренний психологический ажиотаж вокруг крымский событий в целях экономического прорыва или радикального обновления политического режима. Ныне в России происходит трансформация, в чем-то похожая на переход от хрущевской оттепели к брежневским заморозкам.
Л. Г.: Важно еще отметить, что идея нового общества всегда опиралась на молодых людей во власти. Их мобилизация имела выраженный молодежный характер. А нынешнее поколение российской правящей элиты психологически такие же старики как геронтократии брежневской эпохи и использует старые идеи позднего брежневского периода, немного препарированные Дугиным и Прохановым. В этом режиме нет молодых. Молодые сегодня противостоят власти и будут опираться на новую этническую мобилизацию. Поэтому я бы сказал, что мы имеем дело все-таки с продолжением все той же традиционной охранительной политики, хотя и весьма своеобразной. Ее основная задача сегодня – дискредитация «евромайдана», то есть тех сил и идейных движений оппозиции, которые требуют смены политического курса авторитарного режима, ставшего не просто неподконтрольным обществу, что само по себе явление привычное и распространенное, но и неадекватным сохраняющимся патерналистским ожиданиям общественного мнения, прежде всего в силу предельной коррумпированности. Важно, что возникает противоречие между формальной легальностью власти и утратой ее моральной легитимности. Поэтому мирные в самом начале протесты сменяются затем, когда наступает фаза полной утраты легитимности, и уже насильственными, революционными действиями.
Э. П.: Нынешний политический режим эклектичен. Он пытается оберется на имперскую историю. А какие периоды истории империй наиболее устойчивые? Те, которые были очищены от идей этнического превосходства. Но сегодня власть, сохраняя имперские цели, пытается одновременно перехватить у националистов и их идеи. Подчеркивание властью этничности, которое сегодня все заметнее, причем этничности большинства, грозит самыми разрушительными последствия для существующего политического порядка.
Л. Г.: Делается попытка модернизации, но она выглядит пародией на прежние модернизации. Всё, что мы видим, – это новые по форме попытки заморозить существующий политический режим. Но это, в лучшем случае, лишь притормозит его разложение.
Э. П.: Не думаю, что затормозит. Скорее ускорит, пусть не радикально, но все же существенно. Нынешний политический режим сформировался с имиджем гаранта стабильности, и этот образ создавал ему определенные преимущества, сейчас стабильность уходит, в России быстро растет социальная тревожность, протестные настроения проявляются и будут проявляться первоначально не столько в форме политических движений, сколько в виде этнических бунтов, погромов и религиозно окрашенного терроризма. Помимо уже названных нами проблем усилится утечка умов. Так или иначе события марта 2014 г усугубили давние проблемы России и не дают надежд на благополучный выход из них по принципу «само все утрясется». Что делать? По крайней мере, отрезветь, перестать надеяться на чудо. «Никто не даст нам избавления» – ни щука, ни золотая рыбка, придется нам самим искать пути, не рассчитывая на быстрый успех. Придется как отдельным людям, так и политико-идеологическим группам формировать в России новые стратегии жизни в новых условиях.
Сокращенную версию смотри на сайте «Русской планеты».