«АГ»: Вы отвечали за социологическую часть большого исследования московской периферии, которое проводится к Московскому урбанистическому форуму. Расскажите, что это вообще такое?
А.Л.: Наше исследование называется красивой аббревиатурой SPACED — по направлениям, из которых оно складывается: социология (S), градостроительная политика (P), архитектура (A), культура (С) и экономика (Е); (D) — данные. Меня попросили узнать, как жители оценивают свои районы по шкале «хорошо-плохо», и понять, что именно они считают достоинствами и недостатками. И надо заметить, что средние цифры по Москве дают довольно благостную картину. В Москве гораздо больше людей, довольных своим районом и его удобствами, чем недовольных. Конечно, есть очень неудачные районы с плохой экологией и большей преступностью. Там цены на жилье такие низкие, что продать квартиру и купить в другой части города — невозможно. Оттуда не вырваться. Но все же пока что там нет наследственной бедности, когда третье поколение никогда не работало и ничем, кроме торговли наркотиками, не промышляло. Да, есть районы, где идет воспалительный процесс. А есть районы, где сплошной курорт и санаторий. Но в целом средняя температура по больнице нормальная.
«АГ»: Что считать центром, а что периферией, определяется на уровне ощущений, а не расстоянием от Кремля. Что на эти ощущения влияет?
А.Л.: Если в районе хорошая транспортная доступность, чаще всего его не называют окраиной. Плохой признак — запертость территории, как в Бирюлево, откуда есть всего два-три выезда. Такая ошибка проектировщиков — очень важный и, кстати, исправимый недостаток района. Второе обстоятельство — сколько времени из этого района людям в среднем приходится добираться до работы. Меньше часа — это приемлемо. Если полтора — люди начинают сочувственно кивать головой. А это определяется наличием метро рядом с домом. Есть еще один момент. Москва раньше была одновременно административным и индустриальным центром. Но произошла деиндустриализация страны и разрастание сервисной экономики. Значительная часть населения влилась в эту сервисно-офисную среду и стала чуть по-другому одеваться и иначе себя вести. Но остались зоны заводские. К ним теперь относятся пренебрежительно, ведь это то, чему предстоит умереть. И социальная экология там плохая. Московский пролетариат — это давно уже не пойми кто, люди без рода без племени. Я несколько лет назад жил в Бирюлево. Это зиловские общежития, где живут те, кого привезли работать на конвейере. Их собирали по всему СССР, и здесь у них нет привязки к корням. Это положение вытесняет их в зону, где насилие — главный язык, а алкоголь и наркотики — главное средство, чтобы перенести невыносимое.
«АГ»: Вы сказали, что средняя температура все-таки нормальная. Значит, не все хотят жить в центре?
А.Л.: Да ну что вы. Абсолютно нет! Мы прямо задавали такой вопрос — и большинство людей хотят жить там, где они живут. Зачем им центр? Там с экологией нехорошо. С магазинами. С транспортом. Словосочетание «Сивцев Вражек» что-то реально значит для ничтожной части горожан. И еще одно интересное наблюдение. Мы спрашивали людей, живущих на периферии: «С какой частотой вы бываете внутри Бульварного, Садового и Третьего транспортного кольца?» Выяснилось, что чем ближе зона к самому центру города, тем меньше у людей потребность там бывать. По делам и по бытовым нуждам им туда почти совсем не надо. Это значит, что главные московские учреждения — вся эта столичная и всероссийская бюрократическая зона — не нужны населению, они работают сами на себя. Или на всю державу, но не на Москву. Там внутри, чтобы перевезти бумажки и переложить их с места на место, перемещений происходит много. Обычным жителям центр Москвы нужен, чтобы гулять, встречаться с друзьями. Это место с существенным символическим зарядом — и говорят о нем обычно сентиментально: «Тут красиво, тут памятники и учреждения культуры, тут хорошо посидеть», «Это старая Москва, я люблю эти улочки».
«АГ»: Все-таки на периферии есть дополнительные городские раздражители?
А.Л.: Все наши последние опросы говорят о недовольстве москвичей приезжими. Для них это проблема номер один. И, значит, никому, тем более социологам, нельзя закрывать на нее глаза. Я убежден, что уровень понимания сути этой проблемы у нас исключительно низкий. Недовольство мигрантами стало столь острым, потому что в сознании россиян оно замещает совершенно другую проблему — проблему взаимоотношений российского общества с его бюрократией.
«АГ»: Как это замещение устроено?
А.Л.: Последнее десятилетие общество испытывает растущее давление со стороны всех, кто действует от имени государства, — начиная с министров и замминистров и заканчивая ментами и ЖЭКом. Произвол властей терпеть очень тяжело. Однако прямые выступления против власти затруднены целым рядом обстоятельств, среди которых возможные репрессии или пистолет на поясе у милиционера играют далеко не главную роль. Главное препятствие — авторитет государства, который традиционно в России очень высок. Пиетет перед ним встроен в нашу культуру и распроститься с ним — значит, совершить то, что обычно называется внутренней эмиграцией. Еще одна преграда: карьера госслужащего — одна из самых привлекательных сейчас для людей, особенно в провинции. Тот, кто страдает от произвола ментов, может одновременно мечтать отдать сына или дочь в школу полиции. К тому же бюрократия очень хорошо умеет себя защищать. Все эти обстоятельства блокируют возможность протеста. При этом поводов для него меньше не становится. Поэтому происходит известный в психологии и социологии процесс замещения или переноса агрессии на тех, кто за себя постоять не может. Это «черные». Ведь они чужие — иноязычные, другой культуры и веры. А дальше им можно приписать любые ужасы и преступления. Вот за этим столом сидел во время наших фокус-групп человек и убежденно говорил: «А вы что, не знаете, что таджики детей насилуют?»
«АГ»: И уровень политической сознательности, раздражения по отношению к государству не стал выше даже после протестов последних лет?
А.Л.: Тут интересный момент. Перед выборами 2011 года мы проводили исследования, которые показывали примерно такой же высокий уровень ксенофобских настроений, что мы регистрируем сейчас. Прошли выборы, они вызвали протесты — и национальный вопрос моментально ушел куда-то на периферию проблем. Конфронтация общества с бюрократией вдруг стала открытой, недовольство выплеснулось в митингах и в разговорах о митингах. Однако вскоре выяснилось, что сказать правду в лоб, назвать вещи своими именами, развеять ложь — все это еще не ведет к решению проблемы. Ну покричали про Путина всякие обидные слова, а дальше-то что? Оказалось, что мы не знаем, что делать. Сказать себе, что мы неудачники в своей собственной стране, своем городе и истории? Это очень горькие слова. И поэтому сознание возвращается к другой проблеме — а вот они тут приехали. Тем более что тут тоже есть протестная составляющая: они сюда приехали, потому что власти их сюда впустили. С них берут взятки и имеют с них выгоду. Так московский и российский менталитет постепенно становится злокачественным. И вот уже начинаются запросы в интернете, не еврей ли Путин. Ведь если еврей, то все становится объяснимым — он чужой и зловредный, а был бы настоящий русский, не вредил бы. Такого рода ксенофобия портит душу народа, который страдает.
«АГ»: Приезжие были в Москве всегда. Что изменилось?
А.Л.: Много приезжих — это судьба Москвы как столицы большой империи. И неприязнь к ним тоже всегда была. «Эй, ты, деревня», «ну ты колхоз», «лимита» — все это словечки из моего детства. А теперь — «понаехавшие», обобщенное «таджики» и «черные». Конфликт не новый для всего мира. Обычно, несмотря на конфликты и раздражение, принимающий этнос постепенно осваивает новоприбывшее меньшинство. Приезжие вливаются, ассимилируют и дальше сами начинают раздражаться на новоприбывших. Но есть в современной московской неприязни и кое-что новое. Раньше несходство было в религии, культуре. Теперь появилось еще одно ключевое различие между приезжими и местными: у нас один-два ребенка на семью, а приезжие — это люди с пятью-восемью детьми. В одной фокус-группе человек, который относил себя к Кавказу, сказал мужчинам, называвшим себя русскими: «А наши женщины аборты не делают». И этой репликой он пятерым мужикам просто рты заткнул. У нас же нет западной идеи, что аборт — это право женщины. Для нас аборт — это плохо, просто без него еще хуже. И этот дисбаланс в рождаемости ставит принимающий этнос в слабое положение меньшинства. Обратите внимание, прежде чем про иммигрантов стали говорить, что они криминальны, первое и самое стабильное обвинение в их адрес было, что они ведут себя как хозяева. Но это ведь значит, что мы здесь не хозяева. И это нас возвращает к разговору о бюрократии. Потому что хозяин — это тот, кто едет с мигалкой, в этом ни у кого сомнений не возникает. В этих словах проступает еще и страх потери идентичности — что мы их не переварим. Я думаю, что в основном переварим, но есть опасность, что будут оставаться непереваренные островки. Их зовут гетто. Мы уже в двух шагах от этого.
«АГ»: Приезжающие из других стран чаще всего селятся компактно на окраинах Москвы. Разве эти поселения еще не гетто?
А.Л.: Конечно, у нас есть целые гостиницы, заселенные вьетнамцами. Но гетто не просто места, где «этих» много. Это пространство, где среди приезжих складываются свои социальные институты, которые берут на себя функции власти. Появляются своя медицина, свои адвокаты, свои силы вооруженной обороны, контроля и подавления своих же — то, что нам знакомо под словом «мафия». По сравнению с этим все нынешние будоражащие публику рассказы про стрельбу в воздух или удар ножом окажутся такой мелочью. Социологи знают, что в гетто начинают действовать силы, очень дурные для возможной ассимиляции. Старейшины и главари начинают запрещать своим учить язык принимающей страны, настаивают на употреблении своего национального языка. Если это мусульманские общины, то там развиваются самые консервативные и радикальные формы ислама, происходит закрепощение женщины, какого она не знала у себя на родине. Гетто в таком смысле пока у нас нет, но их появления можно ожидать в самом скором времени. К этому ведет враждебность внешнего окружения. Иммигрантов нужно втягивать в наше общество, ассимилировать, растаскивать их, как пожарные растаскивают тлеющие поленья, чтобы не было огня. Они же приехали сюда за определенными преимуществами — работой, безопасностью, образованием и прочими. Им нужно эти преимущества давать, чтобы они расставались со своими привычками в пользу наших.
«АГ»: Европейские урбанистические проекты часто основываются на взаимодействии с местными жителями. Насколько жители московских спальных районов готовы к тому, чтобы объединяться между собой и с властями?
А.Л.: Не готовы совсем. Мобилизация общественности происходит разве что по разным протестным поводам. Один из не самых высоких московских градоначальников обращался к социологам: «Вы найдите, на чем положительном они готовы бы были объединиться? На том, чтобы нас поносить, они объединяются — это мы сами видим». Позитивная солидарность складывается чаще всего, когда есть общий внешний фактор — например, все въехали одновременно в новый дом и вместе решали общие проблемы. Высоких форм взаимодействия не видно. Людям бывает непросто даже скинуться на охрану или дворника или самим с метелками и красками для своих детей что-то помыть и убрать…А чтобы что-то придумать или построить — о таком даже не слышал.
«АГ»: Как устроены московские районы с репутационной точки зрения?
А.Л.: Маяковский писал: «Раньше из Орликова выпускали голенького». Орликов переулок выходит к площади трех вокзалов. Те, кто давно живет в Москве, помнят, что раньше в Марьиной Роще лучше было не появляться. А что такое Хитровка? В ближайшие годы это будет элитнейший район, а кто читал Гиляровского, знают, что это был район притонов. В районе Остоженки, где сейчас самое дорогое жилье в Российской Федерации, еще мой родной отец рисковал ходить только с кистенем в кармане. Это вещи, которые все время меняются. Хотя все-таки сохраняется известная ось — благополучный северо-запад и неблагополучный юго-восток. Но по сравнению с другими странами социальное расслоение в нашем обществе не так велико. Для многих городов мира периферия означает трущобы. У нас, к счастью, даже худшие районы — это все-таки дома, в которых есть удобства, электричество, горячая вода.
«АГ»: Принято считать, что Россия — это страна очень богатых и очень бедных.
А.Л.: Да, с Абрамовичем у большинства населения разрыв гигантский. Но ему подобные — это очень узкая прослойка населения. На самом деле различия между массовым высшим слоем и массовым низшим — невелики. В «двушке» в бедном районе будет старенький телевизор, в «двушке» в хорошем — плазма. Там «жигуль», тут BMW — разница непринципиальная. Конечно, есть и те, у кого нет никакой машины, и те, у кого есть вертолет, — но и тех и других мало. Правда, гораздо хуже у нас обстоит дело с различиями в ценностных предпочтениях. Люди с определенным уровнем дохода все ездят на одни и те же курорты и детей отдают в одни и те же школы, покупают вещи в тех же бутиках. А должно быть так: «У меня вообще нет машины — у меня велосипед, и мне и не нужен твой «бентли». Я ношу одежду, на которую ты и не взглянешь, хотя стоит она дороже твоей». Нам нужно богатство социальных ролей и образов жизни. Богатым легче это реализовать, нежели бедным. А молодым — легче, чем пожилым. Потому оно только-только начинает появляться в элитных слоях молодежи, где экспериментируют с образом жизни. И бог им в помощь, в этом их миссия. Но процесс идет очень туго. «Живи как люди» — вот чего у нас требуют от всех. И в этом заключен невероятный консерватизм и никакого гуманизма.