Выжил ли homo soveticus? Социолог Борис Дубин подводит итоги 20-летнего исследовани
Семьдесят лет советской власти вывели особую породу человека — homo soveticus. Об этом феномене написаны горы исследований, но не хватало одного, отвечающего на главный вопрос: что с ним в итоге стало? Теперь такое исследование появилось — социологи «Левада-центра» более 20 лет наблюдали, как менялись люди после крушения советской империи, и вот в августе подвели итоги. А еще писатель Светлана Алексиевич, завершая многолетнюю работу на ту же тему, свою новую книгу назвала «Конец красного человека». Неужели и в самом деле конец? «Огонек» пытался разобраться
Один из ведущих участников проекта «Левада-центра», Борис Дубин, поделился с «Огоньком» своими выводами.
О «советском человеке»
«Советский человек» — это обобщающий термин. Как средство социологического анализа он введен Юрием Левадой и использован в одноименном проекте, начатом под его руководством в конце 1980-х. Этот термин обозначает набор качеств, который позволяет увидеть, как в разных группах общества в разное время они проявляются, насколько сконцентрированы или рассеяны. Набор этот сложный, многомерный. Прежде всего «советский человек» мыслит себя в отношении к власти как подданный. К ней он привязан, на нее рассчитывает, при этом почти постоянно недоволен этой властью и ее критикует. «Советский человек» — иерархический, он понимает, кто начальство, а кто пониже, поменьше, и очень переживает по поводу того, что сам он — не начальство, но пытается по-начальнически проявить себя в любой сфере и на любом месте: в ЖЭКе, кассе или гардеробе.
В отношении к власти и государству проявляется еще одно важное качество: «советский человек» — двойственный. С одной стороны, устраивает свои дела в частном порядке, и вполне неплохо, с другой — жалуется все время, что ему чего-то не додали, что у него меньше, чем у других и чем он заслуживает. Соединение двух планов — оценки себя и оценки других — важный механизм адаптации. Отсюда третья черта «советского человека» — он человек приспосабливающийся: чтобы выжить, сохранить себя и близких, ловчит, кривит душой, пытается выгородить себя. И четвертая, фундаментальная, характеристика — это человек, который резко разделяет своих, ближних, и остальных, чужих. Для него ближний круг — тот периметр, который он пытается удержать, поскольку именно там он может по-настоящему чувствовать себя человеком, а дальний круг — это то, где он не может повлиять на ситуацию, там все зависит от внешних сил, его собственная жизнь ему не принадлежит, и сделать ее лучше он не в состоянии.
О живучести «советского»
В конце 80-х — начале 90-х годов, когда происходили бурные перемены в экономической, социальной, бытовой сфере, в мировоззрении, социологи считали, что «советский человек» — это уходящая натура. Предполагалось, что дальше, в более молодых поколениях, образованных, урбанизированных, открытых, путешествующих по миру, «советский» набор черт будет исчезать, и если и сохранится, то во все более редеющих слоях пожилого населения. Однако черты, которые, как мы предполагали, исчезнут, на деле оказались крайне устойчивыми. К тому же власть после рубежа веков охотно и демонстративно движется в направлении сохранения советского. Если в разгар перестройки и позже, в раннюю ельцинскую эпоху, идея «реформаторов» состояла в том, чтобы отсечь советскую историю как аппендикс, тупой, никуда не ведущий отросток, и воссоединиться с дореволюционной историей, считая, что периода 1917-1991 годов как бы не существовало, то в последние 15 лет мы наблюдаем совершенно другую картину. В речи политиков, в массмедиа, в учебниках истории, в коллективном сознании закрепилось представление, что мы — советские люди, советская история — наша история, и она героическая. Оказалось, что силы, которые связывают нас в самое большое «мы», являются только советскими. Для «мы» несоветских синонимов почти нет, не были созданы такие символы, образы, авторитеты, которые были бы несоветскими по смыслу. Именно это обеспечивает живучесть советского. Все, что вне круга близких,— чужое и враждебное, но вместе с тем наша сила — только в большом советском «мы». Важную роль тут играет, конечно, образ «врага». Значение и понимание какой бы то ни было идеологии (коммунистической и прочих) с годами слабеет, тем сильнее действует мифология нашей особости и покушающегося на нее врага (Америки, Китая, «понаехавших» — неважно).
Постановку псевдосоветских декораций, политический спектакль, который играется на центральной сцене с включением самых главных актеров, российская публика в большинстве своем поддерживает, поэтому соответствующим образом и голосует — не за соревнование и перспективы, а за власть, которая уже есть, и за статус-кво. Впрочем, события последних 2-3 лет оптимизм этой публики немного подпортили: оказалось, что в постсоветском социуме есть разные группы, в том числе и довольно критично, рефлексивно оценивающие власть. Хотя они составляют меньшинство.
По лозунгам, плакатам, людям, даже среди того меньшинства, которое выходило на площади и проспекты Москвы и нескольких других крупных городов, видно: советское, пусть переосмысленное, переконструированное, остается с нами. При этом многие ведут другой, совсем не советский образ жизни. И это сочетание несочетаемого в них тоже, получается, часть советского наследия — та самая двойственность.
О «советском» мифе
С начала нулевых мы, скорее, имеем дело не с реальной картиной советской действительности, опытом повседневной жизни в ней, а с конструированной картиной: СССР — это сильная страна, которую боялись и уважали, которая добивалась значимых во всем мире успехов в науке, технике, образовании, внутри страны все были добры, щедры и гостеприимны. Все это в большой степени элементы мифологии, созданной на контрасте с представлением о 90-х годах как периоде разрухи, когда страна чуть не погибла. Но и этот образ не столько отражение реального опыта 90-х, сколько действие пропагандистской машины уже 2000-х годов, поэтому, кстати, он и укоренен, среди прочего, в сознании молодых людей, которые СССР и в глаза не видели. Иными словами, советское — предмет ностальгии. Но надо помнить, что советское сегодня и чем дальше, тем больше является искусственной конструкцией (оно объединяет, например, сталинизм с православием, пиетет перед государством и иерархией власти с принципами справедливости и равенства). Большинство россиян ее поддерживает, потому что она обеспечивает адаптацию в нынешней ситуации и позволяет списать неудачи адаптации на других, например, винить тех, кто якобы разрушил Советский Союз, пресмыкался перед Америкой и так далее.
О молодежи
Среди российской молодежи сегодня есть всякое: и советское, и антисоветское, и полное безразличие. Если мы возьмем отдельные фракции, допустим, молодежь средних и малых городов, у которых перспектив продвижения существенно меньше, чем у молодых жителей Москвы и еще 5-7 крупнейших городов страны, то увидим, что концентрация советского и недовольства постсоветским, раздражения, желания выместить его на том, кто подвернется под руку, у них выше. Это столкновение запроса и невозможности его удовлетворить способно породить самые разные вещи, в том числе и коллективное насилие, разборки с «понаехавшими». В этом смысле молодежь нисколько не иммунизирована от вируса советского. Вообще зон, которые были бы защищены от него, в нынешнем российском обществе почти нет (почти, но не совсем!). Нужна большая воля, борьба, самодисциплина, чтобы удерживать эти силы в относительном повиновении.
О перспективе
Сохранение в обществе советского мифа и набора ценностей — это адаптивный механизм, который, при всем его вирусном происхождении, работает не на развитие, динамику, открытие новых горизонтов, а на скрепление рассыпающегося, дробящегося целого. И попытка сохранить и даже реставрировать советское работает как смягчение, ограничение этого вынужденного перехода к другому состоянию. Перспективы могли бы быть иными, если бы возникали социальные движения, их лидеры, которые предлагали бы новые ориентиры, находили бы поддержку в более широких группах населения. Движение страны от советского к чему-то другому происходит и сейчас, но это раздробленное и непоследовательное движение, в котором слишком мало серьезной осмысленности и пока не видно сколько-нибудь ясных, прогнозируемых перспектив.
Записала Мария Портнягина
http://www.kommersant.ru/doc/2265510