Сто лет назад русский ученый и социолог Максим Ковалевский, обозревая бурное развитие социологической мысли на Западе, вспоминал «слова отечественного жандармского полковника на границе, допрашивающего: «Нет ли у вас книг по социологии? Вы понимаете… в Россию — это невозможно»». И конечно, с грустью констатировал, что изучать общество в царской России способны только подвижники от науки, само возникновение которых — большая социологическая загадка. 

Если до 1917 года социологию в России не очень жаловали, то в советское время ее уже прямо не любили. На фоне печальной судьбы этой науки участь кибернетики или генетики еще находится в границах возможного. К началу 1930-х в стране победившего коммунизма были уничтожены все ученые-обществоведы: Стэн, Карев, Луппол, Гессен, Тымянский, Столяров и прочие, и прочие — и уже после их ликвидации эксперимент по выращиванию Homo Soveticus повелся без «лишних» наблюдателей. Каким в действительности было общество тех лет и даже периода Великой Отечественной, остается загадкой до сих пор: статистики и эмпирических сведений не так много, и даже те, что есть (армейские архивы, сводки), практически недоступны историкам. 

Сегодня страну, как говорят исследователи, с «нечистой социологической совестью» эта совесть снова мучит. Социологи снова не нравятся: и вопросы формулируют не так, и деньги берут не оттуда. Вот уже в Москве прокуроры «выводят на чистую воду» иностранного агента — «Левада-центр», а в Санкт-Петербурге — Центр независимых социологических исследований. Практика на зеркало пенять вошла, видимо, в самое активное употребление. 

— Поражает одно: все то же самое,— считает Леонид Седов, социолог, работавший в команде Юрия Левады с конца 60-х годов — от Института конкретных социальных исследований (ИКСИ) РАН до современного «Левада-центра».— Да, сейчас социологам предъявляют не идеологические, а более технические, приземленные претензии. Но способы дискредитации, ее цели удивительно схожи, и параллели с советским временем напрашиваются. Чтобы быстро управиться с обществом, нужна управляемая социология — всякий раз с этого начинали. И вот мы снова в начале пути. 

— С одной стороны, когда подумаешь, в чем упрекают современных социологов и за что собираются преследовать, бросается в глаза вопиющая безграмотность гонителей,— замечает Теодор Шанин, профессор социологии Манчестерского университета, президент Московской высшей школы социальных и экономических наук.— Ясно, что это люди, которые никогда ничего общего с наукой не имели. И кому они что могут доказать? С другой стороны, практика показывает, что в России безграмотные часто оказываются слышнее всех прочих. 

Торжество безграмотности над обществоведением не было новостью еще в царские времена. Когда по особому указанию Комитета министров сожгли тираж книги весьма консервативного американского ученого Лестера Уорда «Динамическая социология», большинство отечественных социологов, а также сам автор уверяли, что единственным поводом к такому варварству могло оказаться «смешение понятий «динамизм» и «динамит»». Так ли это было — вопрос, однако в подрывном характере самой социологической науки сомнений с тех пор не возникало. 

Кафедры социологии открывались с трудом, за работой исследовательских групп следили как за политическими кружками. На удивление, в такой обстановке все-таки появлялись такие выдающиеся ученые, как Питирим Сорокин, однако в начале 1920-х их успешно сплавила за рубеж новая советская власть. Остались немногие. Но и они — опять-таки вопреки всякой логике — смогли некоторое время, проще говоря, пока их не трогали, исследовать все более пугающую реальность. 

— 20-е годы оказались кратким периодом торжества эмпирической социологии в России,— уверяет Франц Шереги, директор Центра социального прогнозирования, в 70-80-е годы ответственный секретарь журнала «Социологические исследования», завотделом изучения общественного мнения НИЦ ЦК комсомола.— Шел нэп, нужно было поднимать страну, а для этого понимать, какие у нас люди, какая преступность, какая грамотность. Российские социологи в то время освоили методы сбора информации на уровне зарубежных, к тому же у них под рукой все еще была подробнейшая земская статистика, которую даже Ленин хвалил. И появились десятки интересных исследований, которые легли в основу наиболее полезных просвещенческих проектов советской власти. Но уже в конце 20-х к социологам приставили комиссаров — и работа остановилась. Не требовалось больше изучать общество и изыскивать в нем ресурсы развития, теперь планировалось эти ресурсы изымать. Поэтому «социология» стала буржуазной, чужой, «иностранной» наукой. В СССР она погибла — уничтожили и людей, и школы. 

Опросы общественного мнения, впрочем, в оригинальной форме продолжались и при Сталине: просто место респондентов окончательно заняли доносчики. С ними не возникало проблем правильной постановки вопросов и компетентного сбора информации, все и так знали, на какие вопросы отвечать и какая реакция за ними последует. Наука стукачества надолго заменила социологию и не меньше, чем марксистская идеология, повлияла на восприятие обществом самого себя. 

Когда пришла оттепель, выяснилось, что на советской земле не осталось не то что живых социологов, но даже следов их присутствия. Заслуженный деятель науки РФ, профессор НИУ ВШЭ Овсей Шкаратан вспоминал, как, будучи выпускником исторического факультета ЛГУ, в 50-е случайно рассказал приятелю о своих научных интересах, а тот ошарашил: «Знаешь ли ты, что твои увлечения связаны со словом «социология»?» Только тогда будущий исследователь неравенства открыл для себя существование такой науки на Западе, изучить которую, впрочем, все равно не мог. Началась эпоха изобретения велосипедов. 

Объясняя, как на такой выжженной почве все-таки могли появиться социологи, которых потом стали цитировать на том же Западе, прославленный российский ученый Владимир Ядов говорит словами Салтыкова-Щедрина: «»Откуда берутся дворяне? Из дворян. Откуда мещане? Из мещан. А откуда крестьяне? Да так, сами по себе — из грязи». Это самообразование». На занятиях социологией вдруг сошлись люди с самыми разными дипломами: философы — как тот же Ядов, Левада или Борис Грушин, математики — как Борис Докторов, физики — как Борис Фирсов, экономисты — как Татьяна Заславская, историки — как Овсей Шкаратан… 

— На рубеже 1950-1960-х годов социология возникла снизу, там, где под влиянием «политической оттепели» складывались группы молодых ученых-обществоведов, стремившихся улучшить наблюдаемые ими социальные отношения. Так возникли первые социологические коллективы в Ленинграде, Москве, Новосибирске, Свердловске, Поволжье, на Украине и в Эстонии,— вспоминает Борис Докторов, почетный доктор Института социологии РАН.— У меня нет оснований считать, что социология в СССР возникла в силу того, что власть в какой-то момент почувствовала потребность в социологической информации. На некоторых этапах и в некоторых регионах власть терпела социологов, даже помогала им, но на других этапах и в других регионах активно тормозила развитие этой науки. 

Единственное, что двигало ее вперед, как свидетельствуют очевидцы событий, это личное небезразличие отдельных ученых с внезапно заговорившей — через головы уничтоженных предшественников — социологической совестью. 

— Как только условия стали мало-мальски позволять, у нас тут же появился первый эмпирический социолог — Борис Грушин, с его Институтом общественного мнения при газете «Комсомольская правда», и первые энтузиасты теоретической социологии — Игорь Кон или, например, Юрий Левада, читавший в 60-е годы на журфаке МГУ лекции по запретному предмету,— поясняет Леонид Седов. 

— Здесь, однако, важно понимать специфику отношения той власти к социологии,— считает Франц Шереги.— Да, в 1968 году была создана академическая структура — Институт конкретных социальных исследований АН СССР, в 74-м году стал выходить научный журнал — «Социологические исследования», но в целом социологию терпели потому, что не думали о ней всерьез. Она и начиналась с грушинского института при «Комсомолке» как игрушка для комсомола. Новое поколение давило, хотело заняться делом, многие вчерашние комсомольцы, внуки известных деятелей, становились завкафедрами общественных наук. И было решено: изучать, как советские люди проводят свое свободное время или насколько они мотивированы к труду, в общем-то, безопасно — пусть активисты этим займутся. На диссидентство никто не рассчитывал, даже сами начинающие обществоведы. 

Посыл у социологов в 1960-е действительно был вполне патриотический: помочь обустроить страну, избавиться от неурядиц. Выяснилось даже, что на местах существует латентный спрос на их работу. Центр изучения общественного мнения в ИКСИ РАН под руководством Грушина в одном 1970 году получил от различных ведомств, научных и творческих организаций заявки на 102 исследования, причем половина заказчиков обещала оплатить проведение работ. Все бы хорошо, но, к несчастью, как только социологи, исследовав советское общество, задумали говорить о нем правду, эта правда оказалась куда страшнее антисоветской критики. Потребовалось срочно принимать меры: тот же грушинский центр был спешно закрыт в 1972-м. 

— Даже самые безобидные опросы обнажали неприятное — полную неэффективность идеологической работы власти,— полагает Александр Гофман, профессор кафедры общей социологии НИУ ВШЭ.— Например, опрос в начале 70-х о престиже различных профессий четко продемонстрировал: партработников совсем не уважают. Разумеется, эти данные были сокрыты от общества, а исследователям объявлен выговор, но проблема-то никуда не делась. Уже в конце 70-х аналогичный опрос вывел на одни из самых престижных мест профессии бармена и проститутки. Такой правде советская власть предпочла самообман: социологические исследования стали сворачивать. Они должны были либо подтверждать правоту выбранного курса, либо не быть вовсе. 

Поэтому в застойные, предустановленно-стабильные времена началась очередная чистка социологических рядов. Кто-то из исследователей прервал работу, а кто-то, как Владимир Шляпентох, ныне профессор Университета штата Мичиган, отправился в эмиграцию. 

— Брежневский период вместил в себя начало институционализации социологии и становление профессионального сообщества, но при этом и «разгром» был не актом, а с разной степенью выраженности перманентным процессом,— отмечает Борис Докторов.— В 1969 году началось «дело Левады», его обвинили в идеологических ошибках, допущенных в изданных им лекциях по социологии, и вернуться к активной исследовательской деятельности он смог лишь в 1988-м. В первой половине 1960-х сложилась сильная «ленинградская социологическая школа» (Здравомыслов, Кон, Шкаратан, Ядов), но и она к середине 1980-х была разгромлена. 

Впрочем, с 80-х же началось и собирание камней. По мере того, как отставание советской экономики из факта сугубо экономического становилось фактом социальным, заметным населению, обществоведение казалось власти все полезнее. 

— Уже с 1981 года утверждаются «основные направления экономического и социального развития» на 5 лет, и для их разработки непременно привлекаются демографы и социологи в регионах и на общегосударственном уровне,— рассказывает Владимир Ядов.— А в 1982 году новый генсек Юрий Андропов заявил на съезде, что мы не знаем общества, в котором живем. После такой речи стали возможны исследования образа жизни населения, включая общестрановые и сравнительные в рамках СЭВ. 

В 1987 году был наконец-то организован ВЦИОМ, ныне Всероссийский, а тогда еще Всесоюзный центр изучения общественного мнения. Создавала его команда профессионалов — Грушин, Заславская, Левада, которые в период перестройки тут же стали знаменитостями. Так же, впрочем, как и «Огонек», который регулярно публиковал результаты их исследований. Однако третьего шанса на возрождение социологии советской власти уже не дали, власть закончилась. 

— Всем было очевидно, что новой России нужно изучать, причем на самом профессиональном уровне, доставшееся ей общество,— считает Теодор Шанин.— В начале 90-х мы организовали несколько стажировок для российских социологов в Манчестерском университете, и заграничные профессора с удовольствием признавались мне: русские так заинтересованы, что быстро справляются с нехваткой знаний и все наверстывают. 

В Институте социологии РАН, по воспоминаниям Владимира Ядова, фонд Сороса помог наладить работу теоретических подразделений и выпуск книг современных авторов. Гранты других зарубежных фондов, по уверениям Бориса Докторова, в то время «в буквальном смысле помогли выжить и остаться в профессии» уважаемым ныне социологам. 

В отличие от внешней помощи с внутренней дело обстояло совсем не так благополучно, как можно было бы ожидать. Та же вциомовская команда два раза — в 1992-1993 и 2003-2004 годах — чуть не пала жертвой сомнительных экономических и политических интриг. Сначала из-за «спора хозяйствующих субъектов» от ВЦИОМа откололся ФОМ, а потом команде основателей и вовсе пришлось отказаться от бренда: истинные вциомовцы ушли из ВЦИОМа, спасаясь от государственного контроля, и организовали независимый «Левада-центр». 

— Коллектив выступил солидарно, отстаивая право на свободные исследования и самостоятельность,— считает Лев Гудков, директор «Левада-центра».— В советское время социология была загнана в полуподвальное существование, были ведомственные социологи, отдельные исследователи, но как такового профессионального взаимодействия возникнуть не могло. Новая Россия все-таки изменила положение дел, хотя и сегодня очень часто государственно ориентированный характер нашей социологии дает о себе знать. 

— Вообще нам и в 90-е годы не все было можно,— рассказывает Виктор Воронков, директор Центра независимых социологических исследований, вице-президент Санкт-Петербургской ассоциации социологов.— Всегда кто-то приходил и просил о чем-то не писать, а мы учились стоять на своем. Уже в 2000-е некоторые организации отказывались работать с нами, узнавая, что мы выполняем иностранные заказы и принимаем зарубежную помощь — поветрие давно пошло. Нам уже давно трудно попасть в школы или любые госучреждения для проведения опросов. Ситуация приблизилась к советской, поле исследований съежилось. Но вот же пока живем. 

Предчувствие очередных заморозков преследует социологов давно. Игорь Кон еще в 2008 году прозорливо заметил: «Общество все больше и больше развивается на советский лад. При этом, чтобы социология не выдавала вещи, не угодные властям, не требуется никаких репрессий. Главный вопрос в том, кто распределяет гранты и деньги». Однако кому, как не социологам, знать, что и это давление ненадолго. Очередной нажим порождает только новые вопросы, а значит, новых социологов.