Оценка общественным мнением событий октября 1993 года, отношение к которым спустя 18 лет стало устоявшимся и спокойным (за это время выросло целое новое поколение), сформировалась еще в конце 1990-х. Именно тогда произошел качественный скачок в рефлексии, который хорошо виден по опросам Левада-центра. В самом 1993 году общественное мнение, хотя и отмечало «общий развал, начатый Горбачевым» и «безответственную политику Ельцина», при этом в большинстве своем причиной трагического эпизода гражданской войны называло «стремление Руцкого и Хасбулатова любыми средствами сохранить власть» (46% респондентов) и ссылалось на «готовность коммунистических и экстремистских организаций совершить государственный переворот» (19%). Но уже в 1997 году, при сохранении позиций по Горбачеву и Ельцину примерно на том же уровне, обвинения Руцкого и Хасбулатова скатились с 46% до 19%, а коммунистов и экстремистов с 19% до 8%. И это через год после президентских выборов, на которых победил Борис Ельцин, – выборов, которые продемонстрировали не столько поддержку первого президента России, сколько нежелание жить под началом персонажей с красноватой и националистической риторикой.
Та же картина и с оценкой насильственного разгона Верховного совета: в 1993 году 51% респондентов, напуганных, как тогда говорили, «красно-коричневым» мятежом и еще связывавших надежды на лучшее будущее с Ельциным, готовы были оправдать применение силы. А в 1999-м таких было уже 18%. Не согласных с применением силы в 1993-м было 30%, а в 1999-м уже 56%. Примерно такими эти цифры остаются уже много лет. Можно считать эти оценки общественным консенсусом.
Но тогда была совершенно другая оптика, что сейчас совершенно забылось. И гражданская война была неподдельная. И стрельба была не имитационная. И трупы были настоящие. И штукатурка от автоматных очередей сыпалась с небоскребов Нового Арбата.
И пожар Белого дома смотрелся репетицией 9/11 – тоже в прямом эфире CNN. И битва шла не на жизнь, а на смерть: законодательная ветвь власти требовала голов Ельцина и его соратников – и совсем не в метафорическом смысле. А Ельцин не хотел сдаваться – он хотел оставаться президентом. Больше того, противостояние не было в чистом виде борьбой за власть – оно было загружено идеологией: под политической крышей Ельцина длилась буржуазная революция, начавшаяся в январе 1992 года и до октября 1993-го остававшаяся бескровной. А в 1993-м она, согласно заветам идеолога другой, социалистической, революции научилась защищаться. Руцкой и Хасбулатов не были сторонниками СССР и советской власти: Руцкой помогал Горбачеву в дни путча 1991 года, а Хасбулатов голосовал за независимость России. Но это не значит, что у них не было идеологии. Она у них была – абстрактно антилиберальная.
Оптика 1993 года предопределила отношение участников тех событий к выборам 1996 года как к рубежным, оцениваемым в терминах гамлетовского вопроса «быть или не быть».
Сегодня легко рассуждать о том, что, мол, тогда зря предпринимали сверхусилия для реанимации рейтинга Ельцина, зря боялись Зюганова.
Если бы он тогда победил, то никакого вреда не нанес бы – тихо бы скурвился за один президентский срок, провалил бы все на свете, зато страна одумалась бы, вернулась к демократии западного типа, и никакого олигархического капитализма бы не было, равно как никто бы никогда не узнал фамилию Путин.
Кто его знает, может, это все и правда. Опыт правительства Примакова показал, что дирижистский кабинет министров, столкнувшись с реальностью и впав в ступор, на поверку оказался самым либеральным. Просто потому, что ни во что не вмешивался, имея на руках ограниченные финансовые ресурсы.
А ведь правительство Примакова и появилось на свет благодаря сговору Лужкова и Зюганова. Так что, может, и правда – ничего, обошлось бы. Но в 1996-м году так не казалось! Все думали, что коммунисты могут повторить сценарий октября 1993 года.
Октябрь-1993 имел долгосрочные последствия и в иных смыслах: дискредитация парламентаризма в России родом оттуда. Уже в 1993-м году граждане страны, пережив шок октября, проголосовали за ЛДПР. Они вовсе не «одурели» – они испугались, в том числе самих себя, и таким способом формировали защитную реакцию, вытесняли нелепым комизмом страх. Для квалификации этого явления не к политологам надо было обращаться, а к психоаналитикам. После этого парламент так долго был местом для бессмысленных и контрпродуктивных споров, что в результате он превратился в «не место для дискуссий». Это ведь тоже оттуда, из синдрома-1993.
Сильная президентская власть тоже из 1993-го – из Конституции, на содержании которой лежит печать битв Ельцина с Верховным советом на протяжении 1992–1993 годов. Собственно, будучи антиподом Ельцина, Путин наследует ему по прямой в праве президента быть всегда первым и главным. 5 июня 1993 года на открытии конституционного совещания Борис Николаевич сказал: «Президент – глава государства. Эффективное правительство. Профессиональный двухпалатный парламент. Никакого съезда (в смысле, съезда народных депутатов – А. К.)». Понятно, что Путин довел эту идею до абсурда, до отказа от сдержек и противовесов, от обратной связи, от идеи представительства интересов разных групп населения. Но то, что он делал, – это тоже синдром-1993.
Хотим мы того или нет, тень октября 1993 года еще долго будет нависать над Россией. Даже если нам кажется, что эти события уже не имеют никакого отношения к сегодняшнему дню и произошли при царе Горохе. Читать на сайте газеты.
Андрей Колесников