Доклад на конференции «Российские альтернативы» 8 декабря 2009 г. 

Нынешний кризис со всей ясностью показал, что сложившаяся в 2000-егоды в России политическая система не просто консервативна, онасдерживает или даже подавляет развития других подсистем общества(включая экономику, науку, образование, гражданское общество, публичнуюсферу жизни). Путинский режим, начав с подчинения себе СМИ, а затемсудебной системы и парламента, парализовал процессы дифференциацииинституциональной системы, отделения «общества от государства»,инициированные реформами 1990-х годов. Речь идет уже не о новом«застое», а о нарастающих явлениях социальной и культурной деградациистраны. Следуя логике самосохранения власти, нынешний режим сам по себеуже не может остановиться в этом движении. Объем принуждения с каждымгодом будет расти, масштабы фальсификации выборов или новых судебныхпроцессов будут увеличиваться.

Пониманию его природы мешают наши иллюзии и инерция мышления,укладывающего новые явления в готовые шаблоны политологическойклассификации. Есть два расхожих мнения: 1) страна возвращается в СССР/ нынешний режим – разновидность фашизма и 2) нынешний режим – этоперсональная авторитарная власть Путина. И то, и другое мнение, на мойвзгляд, неверны. Режим выстроен из «обломков» и «материала» старойсистемы, но сама композиция институтов, и, главное, их функция, сталидругими. Многие институциональные структуры (суд, прокуратура, армия,МВД, школа и т. п.) сохранились почти в том же виде с советскоговремени, однако контекст их функционирования стал иным. «Путинизм» –явление, не описанное еще толком в политической науке. Новыми являются,прежде всего, технологии власти (массового управления) и  системы легитимации господства (основания авторитета).

Результаты типологического сравнения разных режимов и путинизма, дают следующую картину отличий. «Путинизм» – это не тоталитаризм, и это не привычные и хорошо описанные формы авторитаризма.

а) нет прежней монополии «партии-государства» (сращения партийногоаппарата и государственных органов управления), государственного и идеологического контроля, пронизывающего общественную жизнь. ЕР не повторяет КПСС ни по своему устройству, ни по функции, ни по эффективности. Она не образует дублирующую инфраструктуру управления и террора, как КПСС, но и не обладает правом формирования правительства,как в демократических странах. Функции ее партийного аппарата сводятсялишь к обеспечению инсценировок массовой поддержки власти.

Путин не «фюрер», не «демагог» или трибун, завоевавший доверие массв ситуации глубокого кризиса; по своей ментальности – это чиновник «изорганов», пришедший к власти в результате аппаратных сделок и интриг,которому пропаганда, уже задним числом, после утверждения его у власти,придала «харизматический» ореол. Причины его популярности лежат, с одной стороны, в иллюзиях масс, что его руководство страной позволитсохранить нынешний уровень жизни; с другой – в устранении с политической сцены любых влиятельных политических фигур, в стерилизациикритики, в создании обстановки безальтернативности его положения.Следов какого-то «обожания» ВВП в исследованиях общественного мнения не отмечено. Основа доверия к нему – вполне консервативна, и не связана(как у собственно тоталитарных вождей) с идеями «нового мировогопорядка».

б) нет тотальной по охвату мобилизационной идеологии построения«нового мира» и формирования «нового человека». «Путинизм» не в состоянии предложить каких-либо значимых для массы политическихориентиров или целей развития общества, (кроме обещаний сохранить то,что есть сегодня). У него нет какой-либо притягательной картинызавтрашнего дня;

в) его внешняя политика не нацелена на экспансию, на образованиевторого «соцлагеря»; максимум возможного для него – созданиесанитарного кордона против западных влияний, вестернизации.Геополитическая демагогия предназначена для поддержаниясамоидентичности режима и консолидации элиты вокруг власти,«защищающей» страну от враждебного окружения и либералов – «пятойколоны» Запада;

г) нет специфического для тоталитаризма соединения террора, массовых репрессий и тотальной пропаганды.Надзор за СМИ сегодня различен в зависимости от объема их аудитории –он жесткий на ТВ, слабый – в печатных средствах информации, и пока ещеотсутствует в Интернете. Однако манипулирование общественным мнением не исчезло, а сменило технологию: сегодня разорвана связь междудеятельностью партий и общественных организаций и СМИ, которая былазначимой и эффективной в 90-х годах. Тем самым оказались парализованывозможности информирования общества о состоянии дел и критической, публичной рефлексиинад тем, что происходит в стране и в Кремле. Установить ответственностьвластей за те или иные политические действия или решения сталоневозможным.

д) нет централизованной, планово-распределительной экономики(подчиненной целям режима); экономика сегодня децентрализована и устроена гораздо сложнее, чем это было в СССР.

е) нет режима закрытого общества;

ж) нет прежней системы кадрового резерва (институт номенклатурыразрушен вместе с КПСС; частичным заменителем номенклатуры выступаюткадры спецслужб), а соответственно, нет и контроля за вертикальной и горизонтальной мобильность, то есть социальной структурой общества;

з) ментальная и психологическая опора режима – периферия,консервативная и депрессивная среда, не имеющая шансов и ресурсовсправиться с последствиями распада советской социальной инфраструктуры.Элита – оппортунистична и продаст нынешнее руководство, как толькорежим начнет трещать. В институциональном отношении режим опирается на силовиков (включая суд).

Для модернизационных рывков у нынешней российской власти нет ни сил,ни ресурсов, ни идей, ни лидеров. Режим сознает необходимостьмодернизации, но боится ее, поскольку любая трансформация сопряжена с реальным риском потерять всю полноту распорядительной власти, которойон сегодня располагает. Сравнение путинизма с «авторитаризмом» болеесложно, поскольку типология авторитаризма более многообразна. Путинизмимеет мало общего как с формами традиционного авторитаризма(патернализма, султанизма), так и с формами авторитарного транзита(недемократических режимов, проводящих политику модернизации экономики,как это было в Южной Корее, в Сингапуре или на Тайване). Он отличаетсяи от известных типов постколониального деспотизма в африканскихгосударствах или военных «хунт». Однако некоторое сходство можноустановить. Это

а) квази-персоналистический характер режима (представление о том,что «все решает Путин»); сужение или деградация сферы политического(публичных обсуждений целей политики и цене или средствах ихреализации); превращение правительства в технический аппарат исполнения«воли автократора» (большинство министров в российском правительстве –технические специалисты, исполнители, а не политики, выдвиженцы партий,победивших на парламентских выборах; поэтому они не несутответственности перед избирателями за проводимую «национальным лидером»политику);

б) усиление «традиционализма», консервативных интересов и антимодернизационных ориентаций;

в) снижающееся качество управленческого персонала, вызванное особенностями подбора кадров, селекцией «человеческого материала»;

г) быстрый рост коррупции, захватывающей все сферы государственногоустройства; Коррупция оказывается мощным механизмом интеграции (подкупакак населением государственных служащих, так и государством –населения). Она – реакция на примитивность («ручной» характер)управления, на неэффективность государства. Административный произволвозникает как следствие недифференцированности власти, соединение в одной точке законодательной и исполнительной функции. Открытопризнаваемая руководством страны коррумпированность системы означаетнеспособность власти справиться с функциями государства и требованиепринять сложившуюся клановую систему, частно-корпоративный характергосударственной власти в стране как факт или особенность нынешнегобезальтернативного порядка.

«Персонализм» режима – внешний. «Путин» — не творец нынешнегорежима, а псевдоним или номинальное выражение для сложившейсярасстановки сил в самом узком круге лиц, вырабатывающих и принимающихвсе важнейшие кадровые и экономические решения. Он в большей степенизависит от этого круга выходцев из спецслужб, контролирующих ключевыеотрасли экономики или важнейшие институты, чем «они» от него. Он не определяет состав этого круга, в лучшем случае он – арбитрконкурирующих между собой группировок. Ни личные его способности, ни стиль управления (тактика проведения «спецопераций» против намеченныхгрупп влияния или интересов) не позволяют видеть в нем государственноголидера. По существу, его политика не выходит за рамки решения проблемадаптации к внешним изменениям. Отсюда – разнообразные суррогатныеформы псевдоинституциональных инноваций и медийной «демократии» –Общественные палаты, движения «наших», послания к Федеральному собраниюи т. п. Путин не задает программу деятельности бюрократии, а пытаетсяприспособиться (удержать рутинную конструкцию бесконтрольной власти) к нарастающим явлениям децентрализации господства и возникновению новыхисточников влияния.

Персонализм сложившейся системы власти отражает аморфность или архаичность российской институциональной системы. Именно эта недифференцированностьи опознается нами (ошибочно) как выражение личностной власти, какконцентрация власти «в одних руках». Но этот персонализм дан в ослабленном варианте: власть все еще ориентируется на соблюдениеконституционных сроков президентства. А это значит, что упомянутыйузкий круг не считает Путина достаточно авторитетным и надежным дляобеспечения устойчивости режима и принимает во внимание необходимостьхотя бы формального учета легальных процедур. Нужны, пусть дажедекоративные, формальные демократические институты: парламент,«независимый» суд, выборы. Но это не та ситуация, когда властьрассматривает себя как единственный источник права и законности, Дляутверждения «подлинного авторитаризма» ресурсов нет. Поэтому режимиспользует два идеологических ключа: имитационный традиционализмдополняется модернизационной риторикой (и у Путина, и у Медведева):«необходимостью инновационного развития», увеличения человеческогокапитала, борьбой с коррупцией и с «правовым нигилизмом», хотя дальшеслов дело не идет.

В российскую структуру власти (в отличие от азиатских драконов и Японии) не включеныотношения с собственно традиционными институтами, типа чеболи,дзайба?цу или с аналогичными полуфеодальными образованиями илиобщностями вроде китайской диаспоры в Азии. Нет ни аристократии (бывшейполитически значимой в Испании при Франко), ни политически влиятельнойкатолической церкви (как в Португалии), или – как в других странах –богатых и влиятельных этнических меньшинств. Для традиционногоавторитаризма в России нет ни почвы, ни соответствующего человеческогоматериала. Никто здесь с РПЦ или с муфтиями влиянием делиться не собирается. Во всяком случае – это не действенный традиционализмиранских аятолл и Ахмединеджани, не агрессивный ислам в Малайзии.Церковь (РПЦ) в России используется либо как барьера противвестернизации («особая русская цивилизация»), либо в качествесимволического ресурса этноконфессионального единства, эмблематикивеличественного прошлого империи.

«Подлинный» авторитаризм не нуждается в выборах как в плебисцитарнойсанкции своей легитимности. Ни Кадафи, ни Франко, ни Хусейн, ни Чан-Кайши и проч. не устраивали периодических инсценировок смены властиили одобрения проводимого ими политического курса. Напротив,«путинизму» выборы как средство демонстрации массовой поддержки крайненеобходимы. Электоральная «демократия» в российском варианте заменяетдемократическую систему, замещает механизмы политического целеполаганияи политической ответственности (а значит – партийной конкуренции,парламентского контроля и т. п.).

Путинский режим опирается на не имеющие никакой связи с традиционализмом структуры политической полиции(советские по происхождению, но не советские по функции), сохраняющиемонополию на средства принуждения и управления. Функции политическойполиции радикально изменились: она уже не является «вооруженным отрядомКПСС», охраняющим интересы партократии, инструментом надзора и контроляза кадрами, за каналами массовой вертикальной и горизонтальноймобильности. И это уже не средство всеобщего устрашения и дисциплинирования, принуждения к «единомыслию» и лояльности,профилактических репрессии против инакомыслящих. Сегодня политическаяполиция – не столько инструмент для власти, сколько она фактически сама стала властью.Органы, сохраняющие монополию государственного насилия, в условияхкризиса всех систем управления в середине 1990-х годов оказались единственной организованной силой,казавшейся тогда высшему руководству последней надежной опорой длясебя. Но дело не только в удельном весе соответствующих «сотрудниковорганов», сколько в изменении практики управления. Обеспечиваяпринудительное, но незаконное или слабо легитимированноеперераспределение собственности, финансовых потоков, административноговлияния, став теневой частью политического руководства, спецслужбыпревратились в субститут прежней плановой регуляции экономики(квази-государственного регулирования) и суррогат кадрового резерва длявласти.

Включившись в борьбу за собственность и за влияние, политическаяполиция неизбежно утратила свой функциональный характер: из инструментапроведения определенной политики, задавшейся партийной номенклатуройили российской властью после краха СССР, она сама стала частьюполитической власти (принятия решений, целеполагания). Руководствополитической полиции не только апроприировало ключевые позиции в рыночной экономике (в полугосударственных и государственныхкорпорациях), но, войдя в состав политической верхушки, ответственнойза выработку стратегического курса страны, ставит и решает задачи, что, по сути дела, полиции не свойственно,она для этого не приспособлена. В таких условиях исполнительнаябюрократия начинает сама задавать себе цели управления. Бюрократия, не имеющая противовесов и контроля, внешних инстанций целеполагания,работает только на себя. Что мы и имеем в случае «путинизма»: целяминациональной политики при Путине оказываются задачи самосохранения тех,кто оказался у власти. Дискредитация «лихих 90-х» направлена не простона «правительство реформаторов», а на саму идею реформирования системы,модернизации государств и общества.

Главным ресурсом нынешней власти, указывающей на ее происхождение,остается сочетание легальных и нелегальных (тайных, секретных) методов,характерных для работы спецслужб: инициирование разного родапровокаций, судебных процессов, войны на Кавказе, конфронтации с ближайшими соседями получают обязательное законодательное, юридическоеоправдание и оформление.

Дело не в самих чекистах и даже не в собственно политической полиции, а в том, что присущая им практика исключения из общих правил(на то она и «тайная полиция», особый отдел, «специальная служба») былараспространена на всю область публичной жизни. Политика руководствастраны направлена на принуждение людей к тому, чтобы признать тождествоузкогрупповых или ведомственных, даже – корпоративных интересов в качестве национальных, государственных, то есть интересов «всегоцелого». Это означает исключение «общества» не просто из политики, а из числа факторов, подлежащих учету, принятию во внимание теми, ктообладает властью. Действующий суд в этом плане включается в процессподавления общества и разрушает саму идею права или правосудия,справедливости, что и придает особый вкус нынешней атмосферу в стране.Законы принимаются такие, которые отстраняют участие общества в делах,имеющих публичный интерес, общее значение. Отсюда начинается тоотчуждение от политики, та массовая апатия, которая является реакциейна осознание самого факта «что сделать ничего нельзя». Это не какой-тоархетипический монархизм или любовь к крепостному состоянию, этопонимание людьми реальности и собственной беспомощности передорганизованной властью.

Закрытость власти предполагает отсутствие механизмов публичного обсуждения признаваемых обществомв лице парламентариев политических целей. При таких условияхустановление ответственности за правомерность используемых политическихсредств оказывается невозможным. Персонализм – это иное выражениенелегальности политики в современной России, неинституционализируемостиправа. Но его нельзя уподоблять вождизму времен культа личности.

Нынешняя ситуация непрозрачности высокой политики (сферы принятиярешений) является следствием недифференцированности институтов власти.Но, заняв все важнейшие стратегические позиции во власти и ключевыепозиции в экономике и управлении, выходцы из спецслужб неизбежнооказываются в конфликте с собственными корпоративными нормами. С определенного момента уже нельзя говорить об их единстве. Функциитайной политической полиции, равно как и других видов полиции (вменьшей степени – армии) радикально меняются – они работают не на «систему» в целом, а на экономические интересы определенных кланов. Кактолько появляется право распоряжения собственностью и экономическимиресурсами, возникают столкновение материальных и властных интересов,стремление перевести ресурсы власти в частные капиталы, что,естественно, вызывает конфликт интересов. Процессы латентнойдецентрализации власти и появления конкурирующих между собой скрытыхгрупп интересов (корпоративных, региональных,финансово-административных) определяют содержание нынешнейвнутренней и внешней политики в стране – распил бюджетов, рейдерство,попытки монополизации или приобретение льготных условий для ведениябизнеса. Жесткая борьба за власть разных групп интересов чиновничестваи связанного с ним бизнеса выступает (пока) заместителем террора.(Разговоры о модернизации здесь могут также служить инструментом илисимптомом внутривидовой борьбы между своими).

Подытожу все сказанное: «путинизм» – это система децентрализованногоиспользования институциональных ресурсов насилия, сохранившихся у силовых структур, оставшихся от тоталитарных режима, но апроприированных держателями власти для обеспечения своих частных,кланово-групповых интересов. Режим неустойчив, с сомнительными шансамив перспективе на воспроизводство или мирный порядок передачи власти.