По опросам «Левада-центра», Путин — человек года, Крым — наш, и мы этому очень рады, не боимся кризиса, ненавидим Америку, а не Украину и сами хотим смотреть Дмитрия Киселева и другие центральные каналы. Социолог Алексей Левинсон объясняет, как это возможно.
Давайте попробуем выделить три большие темы уходящего года, которые определили настроения в стране. Очевидно, что это Олимпиада в Сочи, события на Украине и «Крымнаш», а также экономический кризис, который уже начался или еще грядет.
Да, вы угадали.
Такое ощущение, что уже никто не помнит о сочинской Олимпиаде, например.
Нет, по нашим последним опросам, это главное событие года. Этому есть две причины. Первая — Олимпиада сыграла, по моему мнению, роль триггера для дальнейшего участия России в международных делах именно так, как это произошло: через вмешательство в события на Украине. И публика отчасти понимает это. И вторая причина, более поверхностная: Олимпиада — это абсолютно позитивное событие. Присоединение Крыма у населения вызывает вопросы, события на Донбассе вызывают еще больше вопросов. А по Олимпиаде их нет.
Вы считаете, что Олимпиада предопределила события на Украине?
Да, безусловно, присоединение Крыма связано с триумфальным проведением Олимпиады. Дело в том, что ее политическое значение как бы (именно как бы) неочевидно. Олимпиаду всегда можно выдать за событие вне политики, вне чего-то такого грязного, темного, чем политика и является в глазах россиян. Могу предположить, что политические организаторы Олимпиады именно этот эффект имели в виду — и они его получили. Надо признать успех того политического замысла, который был у руководства страны и, видимо, персонально у Путина. А на волне этого успеха мы поднялись к успеху еще более оглушительному: «Крымнаш». Правда, здесь радовались только мы одни. Мир не рукоплескал нашим исполнителям в камуфляже.
Если перейти к следующей большой теме, событиям на Украине, то было бы интересно проговорить, как именно удалось создать этот образ врага. Это произошло на уровне политических технологий и пропаганды или здесь есть что-то более глубинное и симптоматичное?
Тут нужно различить две вещи. Гораздо большее значение, чем негативное определение украинской стороны, имело другое. Может показаться, что все эти события ограничиваются Украиной и кризисом в этой стране, но для массового сознания главную роль играет не региональный масштаб процессов, а глобальный. Присоединение Крыма получило такую горячую поддержку россиян, прежде всего, потому, что они в этом видели возвращение России к роли великой мировой державы — и это самое главное. В этом смысле это глубоко позитивный для россиян фактор, и в этом перекличка с Олимпиадой. Вторая перекличка с Олимпиадой заключается в том, что присоединение Крыма, как считается, произошло бескровно и в этом смысле тоже напоминает спортивную победу. Есть победитель, есть побежденный, но никто не пострадал каким-то роковым образом. И снова скажу: главное для россиян, что Россия одержала победу над США. Победа над Украиной как над слабым региональным партнером особо никого не вдохновляет. Точно так же, как победа над Грузией в 2008 году, когда рейтинг Путина впервые достиг 88%, не была победой над Грузией. Весь негативный потенциал в глазах общественности связан с США, которым приписывается агрессивность, желание уничтожить Россию — и предела воображения нет. Политические фигуры на телеэкране теперь могут безнаказанно говорить что угодно про Америку и Украину. Так, в общем, и у публики рождаются ужасные конспирологические версии. Но массовый характер имеют не они, а простое представление о враге, который вечно хочет нам вреда и хочет нас уничтожить или захватить. Люди не особо заботятся о стройности этой картины. Враг обладает бесконечным количеством возможных конфигураций. Ведь слово «враг» раньше было эвфемизмом дьявола. Дьявол бесконечно отрицателен и многолик.
Откуда взялась эта антифашистская риторика?
Что касается определения, которое приписали противнику на Украине, — для него взято худшее из самых худших слов, которые используется на политическом поле. Это самое сильное политическое ругательство. Показательно, что и там ведь стороны друг друга называют фашистами. Теперь о слове «бандеровцы». Поскольку дело происходит на Украине, для воздействия на историческую память россиян втянули в игру воспоминания о конце Второй мировой войны и сопротивлении на западе Украины. По обвинению в принадлежности к бандеровцам тогда десятки — может быть, сотни тысяч людей — были жестоко репрессированы. Чтобы оправдать идею защиты русскоязычного населения в восточной части Украины, нужно показать, что они могут пострадать от очень страшного и отвратительного субъекта. Соответственно, украинской стороне приписывают и нацизм, и бандеровщину. Ничтоже сумняшеся, приправляют это антисемитизмом. То есть в игру вводят самые сильные средства. Это делают люди, которые не очень много над этим думали. Просто берут с полки то, что близко лежит.
Я слышал интересную гипотезу о том, что уровень ксенофобии понизился в результате этой антифашисткой линии в пропаганде — как такой странный побочный эффект. О мигрантах совсем забыли?
Уровень ксенофобии безусловно понизился. Но причина этого , мне кажется, в другом. Тут следует сказать о гораздо более серьезных вещах, чем риторика. Высокий уровень ксенофобии в адрес гастарбайтеров из Средней Азии стал результатом операции переноса, которую совершило массовое сознание, потерпевшее сокрушительное поражение в попытках критики в адрес собственной бюрократии. Открытая критика таковой оказалась во многих отношениях невозможна — и репрессии тут далеко не самое главное. Общество оказалось неспособно на нее. Прежде всего потому, что бюрократия — она своя, она не отделена от общества никакими сословными, национальными или еще какими-либо перегородками, но она тем не менее играет роль угнетателя.
Напоминает шизофрению.
Нет, шизофрения — это прежде всего раскол. В данном случае речь не идет о расколе, это, скорее, плавный переход от одной части поля к другой, где нет никакого разрыва или порога. Невозможность критики в адрес всесильной бюрократии привела к тому, что агрессия вылилась в противоположную сторону — против бессильных мигрантов. Мирным и забитым гастарбайтерам приписывалось, что они будут осуществлять насилие, что они захватят страну и прочее. При этом люди осознавали, что на самом деле от них никакой реальной угрозы нет. С появлением темы «великой державы» состоялся перенос этой мысленной агрессии с внутреннего объекта на внешний. Теперь все то же самое — насилие, захват и прочее — стали приписывать Америке. На самом деле люди и в этом случае понимали, что США не угрожают России. Даже из тех, кто заводил речь о третьей мировой, не думает, что к нам прилетят американские бомбардировщики или ракеты. В этой игре — пугать самих себя и дразнить американцев — до определенного момента сохранялась приятная безнаказанность. Но теперь появились санкции, которые существенным образом осложнили картину. Известно, что элита, пресса и публика дружно отрицают возможность того, что санкции заставят нас отступить. Сопротивляясь их психологическому воздействию, отрицают стоящую за ними логику. Санкции — это не война, это наказание как способ коммуникации. Чтобы не вступать в эту коммуникацию, отрицают их логику. Санкции у нас считаются не результатом действий России. (Эта связь и в данном случае изначально ясна публике, но она отрицается, как очень многое сейчас отрицается в реальности). Санкции преподносятся как неспровоцированная агрессия с их стороны. Почему Запад ввел санкции? Просто потому, что они там на Западе всегда плохо относились к нам. Они долго ждали — и воспользовались нашими действиями на Украине как поводом.
В целом, есть ощущение сумасшествия. Паранойидальные конспирологические теории. Очереди и паника в магазинах. Некоторые наблюдают всплеск интереса к экстрасенсам. Другие предрекают появление финансовых пирамид. И вообще все это напоминает девяностые.
Мы стараемся не переходить на язык психиатрии. «Россия сошла с ума», «это шизофрения» — все эти диагнозы вообще не дают возможности что-то дальше понимать. Мы пользуемся некоторыми приемами аналитической психологии — например, когда говорим о переносе, — но это потому, что они позволяют как-то описывать механику процесса. Что касается интереса самой публики к паранормальным явлениям, то это признак того, что саму ситуацию общественное сознание стало воспринимать как ненормальную, чрезвычайную. Ведь есть что-то типическое в реакциях общественности на чрезвычайные ситуации. Взять хотя бы знаменитое: скупать соль, спички и мыло. Кто-то и реагирует сейчас именно так. Другие — бегут в банки, совершают там какие-то операции. Это тоже реагирование чрезвычайными средствами на чрезвычайные обстоятельства.
Какова роль телевидения и пропаганды во всей этой ситуации?
Есть люди, которые убеждены, что телевидение сделало всю эту историю с Украиной. По их логике, если спилить Останкинскую башню, то люди перестанут поддерживать Путина. Мы такой эксперимент поставить не можем, но я им не верю. Во-первых, я думаю, что отрывать массмедиа от общества и считать, что это нечто, что влияет на нас извне, как излучение из космоса, — это методологически неправильно. Внутри телевизора такие же люди, как и все зрители, находящиеся по эту сторону экрана. Кстати, так же неправильно считать власть чем-то отдельным и внешним по отношению к обществу. И в Кремле, и на Охотном Ряду, и в любой из администраций — те же мы. Не выйдет спастись мыслью, что мы-то хорошие, это вот они там такие… Во-вторых, мы знаем, что люди сами — сами! — выбирают телевизор как источник информации. На каждом телевизоре ведь есть кнопка выключения, возьми да выключи — ан нет! Телевидение, говорят, монопольно, но одинаковые новости показывают только на четырех каналах — на других каналах можно смотреть спорт или зверей в джунглях, но люди не уходят туда. Это точно вопрос выбора. Подавляющее большинство тех, кто пользуется интернетом, тоже в качестве источника информации о событиях на Украине используют телевидение. Разделение, которое обсуждали социологи — мол, у нас есть телестрана и интернет-страна — в сегодняшней ситуации скорее дезориентирует, чем помогает. Общество празднует отказ от различий. Это тоталитаризм, но не в смысле политическом, режим еще до этого не дошел, а в смысле социокультурном. Думаю, это дело временное, но шлейф будет длинным.
Как вы это объясняете? Почему люди выбирают телевидение?
Войну на востоке Украины называют гибридной войной. Если говорить не о том, что происходит на поле боя, а на поле политическом, то она есть, но ее же и и нет. Военные есть, войск нет, вооружение прибавляется, но поставок его нет и т. д. Сознание, которое в нашей публике сформировалась по поводу этих событий, тоже можно так назвать. Важно, что люди в своей массе — как и дипломаты, как и главные политики — знают, что в этой ситуации правда, а что — нет. Но правда — это секрет, она только в глубине души, она как заглушаемое подозрение. И люди соглашаются, прямо-таки хотят не только говорить, но и думать об этих делах так, как говорят политики — то есть подспудно зная, как оно все на самом деле. Это очень важный и новый феномен. Ключевой момент здесь то, что люди говорят неправду себе. На первый взгляд, эта неправда по форме имеет адресатом какого-то внешнего субъекта — США или Украину. Но люди же не идиоты, они же не думают, что Обама смотрит Первый канал. И они точно так же знают, что украинцы, которые смотрят Первый канал, не могут поверить, что это правда. Люди ведь могут взглянуть на происходящее их глазами — душе это трудно, но сознанию доступно. В нем эта чужая точки зрения тоже присутствует. Получается, что настоящим адресатом того, что говорится с наших экранов и повторяется рядовыми людьми, является не внешний американец или украинец, а тот, которого они имеют внутри себя. Эта ему надо повторять и повторять, что Америка хочет поработить Россию, что жидобандеровцы захватили власть в Украине и так далее. Будучи сказано однажды, это нуждается в непрерывном подтверждении. Именно для этого людям потребно телевидение трех каналов. И если это прекратить, то могут начаться процессы размагничивания всей этой конструкции. Не нужно ожидать последствий бурного характера, но конструкция начнет оседать.
Можно ли ожидать того, что экономические трудности приведут людей в чувство? И они перестанут так слепо поддерживать руководство страны.
Есть значительное количество социологов, которые ожидают, что в результате событий экономического характера последуют события политического характера. Я не включаю себя в число тех, кто этого ждет. Ползут вниз все показатели, которые касаются благосостояния или экономической ситуации. Люди понимают, что цены растут и жить станет сложней. Но на этом фоне продолжают сохраняться высокие оценки деятельности Путина. Сохраняется бравада, характерная для чрезвычайных ситуаций. В конце концов, что такое самоотверженность и готовность переносить тяготы во имя какой-то идеи? По-моему, это типичная реакция общества на чрезвычайные обстоятельства. Тогда обычная иерархия приоритетов оказывается перевернутой. Нетипично здесь лишь то, что чрезвычайные обстоятельства мы создали себе сами.